Госпиталь - Елизаров Михаил

«…чей. Ты не оценила, втоптала бесценные дары в грязь. Я отворачиваюсь и ухожу. Теперь все кончено. Прощай и, как говорится, be happy, если получится.

Когда-то твой друг, Джизус Крайст».

После световых конвульсий лампа, напоследок пронзительно вспыхнув, погасла. Кухня погрузилась в темноту, еще более черную оттого, что секундой раньше произошла эта внезапная вспышка.

Поперхнулся недосказанным телевизор.

Мать громко спросила:

– Интересно, это только у нас или во всем доме отключили?

Сразу сделалось очень тихо. В домах напротив мерцали болотные огоньки, но было непонятно, живой ли то свет или отблески бегущих машинных фар.

Слышно было, как мать ищет свечи, припасенные специально для таких авралов.

Дрожащее пламя озарило кухню.

– Тебе свет оставить?

Огонь разделился на две равные половинки. Надя взяла парафиновый столбик, похожий на отрубленный палец с сине-желтым огненным ногтем. Мать ушла.

В створках окна Надя увидела свое утроенное отражение и тихо зарыдала.

С улицы потянуло холодной сыростью, словно опавший кленовый прах, письмо шевельнулось.

Надя коснулась огнем бумаги, и та сгорела быстро, как паутина.

В комнате, выпив чаю из красной воды, зашелся тяжелым астматическим кашлем отец.

С потолка по стенам уже бежал тараканий ливень, и тревожно квакали под полом невидимые жабы.

Старик Кондратьев

Старик Кондратьев получил от дочери денежный перевод. Через неделю дочь приехала сама. Она погостила всего пару дней и уехала, предварительно купив Кондратьеву мешок сахара и мешок гречневой крупы.

Неожиданно выплатили задолженность по пенсии. Кондратьев угодливо благодарил почтальоншу, которая выкладывала перед ним деньги за прошлые три месяца, предлагал ей чаю, говорил, что верит в реформы и в лучшее вообще. Ему сказали: «Какой вы, прямо, оптимист».

Кондратьев счастливо и таинственно рассмеялся, словно у него действительно хранился некий секрет бодрости, пронесенный сквозь военные годы и разруху в новое время, где молодые дохнут, а Кондратьев нет.

От привалившего достатка Кондратьев захмелел, радуясь, что в ближайшее время ему не придется прикидываться ветераном, которым он никогда не являлся. На фронт он не попал по возрасту и с молодости ужасно страдал, так как внешне ничем не отличался от бывших фронтовиков, а боевыми заслугами похвастать не мог.

С годами Кондратьев все более сливался с поколением, прошедшим войну.

Однажды в какой-то очереди Кондратьев возмущенно крикнул: «Да за что я кровь проливал?!» – и ему было мучительно стыдно.

Но донорский его вопрос не остался без внимания, и Кондратьев испытал некоторые льготы человеческого участия. Кондратьев все чаще стал называть себя ветераном, не опасаясь разоблачения. Люди, которые могли устыдить Кондратьева, либо умерли, либо разъехались, а с женой он развелся много лет назад.

Кондратьев уже совсем собрался идти на базар за продуктами, как во двор въехала огромная машина, груженная мешками с картошкой, которую сообща заказывали жильцы всего дома. В свое время Кондратьев увильнул от сбора денег, но тем не менее он вместе со всеми деловито спустился вниз к машине.

К нему подбежала соседка, заведующая раздачей. Даже не посмотрев в свою тетрадку со списком, она спросила:

– Вы один мешок заказывали?

Кондратьев неопределенно кивнул, соседка поставила в тетради галочку, и кто-то помог Кондратьеву занести наверх мешок.

Богатство сыпалось на Кондратьева. Он то взволнованно ходил по квартире, оглядывая мешки, похожие на трех граций Рубенса, то спешил к тайнику в серванте, где лежала пенсия и подаренные дочерью деньги. Кондратьев взволнованно высчитывал в уме, на сколько их должно хватить, и получалось, что года на два.

Кондратьев был плохим отцом, он осознавал это, и потому еще ценнее представлялся ему дочерин подарок.

Для приличия Кондратьев попытался вспомнить дочку маленькой. Вместо этого ему вспомнилось свое детство.

Мать не выпускала его по вечерам на улицу, чтоб не украли каннибалы из ближайшего совхоза. Такое нередко случалось. В памяти Кондратьева всплыл законсервированный эпизод ссоры между отцом и матерью, отец ушел, хлопнув дверью, мать следом за ним. А потом целую зиму было мясо. Отец не вернулся.

Кондратьев, разумеется, не допускал мысли, что питался собственным отцом, но сам процесс пищеварения запечатлелся в мозгу Кондратьева чем-то преступным. Как бы заново пережив запретную сытость, Кондратьев ощутил телесную дрожь и жестокие спазмы.