Солнечная - Макьюэн Иэн

Ухаживания за Мейзи превратились в настойчивую и хорошо организованную погоню, доставившую ему истинное наслаждение и ставшую поворотным моментом в его развитии, ибо Майкл точно знал: ни один третьекурсник с факультета искусств, будь он хоть семи пядей во лбу, после одной недели подготовки никогда не «прокатил» бы среди коллег Биэрда, студентов-математиков и физиков. Впереди была улица с односторонним движением. «Мильтоновская неделя» навела его на мысль о грандиозном блефе. Чтение поэта семнадцатого века, конечно, тяжелый труд, однако он уж точно не назвал бы его интеллектуальным подвигом, это было ничто в сравнении с тем, с чем он каждодневно сталкивался в своем университетском курсе. В ту самую неделю, когда они ужинали в «Рэндолфе», он штудировал скаляр Риччи и наконец понял, что он значит в общей теории относительности. Похоже, эти невероятные уравнения наконец-то уложились у него в голове. Великая Теория перестала быть абстракцией, перейдя на чувственный уровень, он ощущал, как материя способна деформировать бесшовную ткань пространства-времени, как эта ткань влияет на движение объектов и как из ее кривизны возникает гравитация. По полчаса разглядывая две дюжины букв и индексов в уравнении поля, он понимал, почему сам Эйнштейн говорил о его «несравненной красоте» и почему Макс Борн назвал его «величайшим взлетом человеческой мысли о природе».

Это понимание было умственным эквивалентом поднятия больших весов – с первого подхода ничего не выйдет. Он и ему подобные изо дня в день, с девяти до пяти, корпели на лекциях и в лабораториях, пытаясь уяснить труднейшие из когда-либо поставленных проблем. В то время как студенты факультета искусств вылезали из постели около полудня, чтобы пару раз в неделю встретиться с преподавателем. На этих семинарах, подозревал он, не говорится ничего такого, что оказалось бы не под силу человеку даже с одним полушарием мозга. Он ведь прочел четыре лучших эссе о Мильтоне. Он был в теме. А при этом они держались с ним высокомерно, эти лежебоки, заставляя перед собой робеть. Уже нет. Завоевание Мейзи интеллектуально его освободило.

Спустя много лет Биэрд поделился этой историей и своими выводами с профессором английской литературы в Гонконге и в ответ услышал: «Майкл, ты ошибаешься. Если бы ты соблазнил девяносто девушек с помощью девяноста поэтов, по одной в неделю в течение трех академических лет, и после этого всех их помнил бы, я имею в виду поэтов, и систематизировал бы прочитанное в некой обзорной работе, имеющей эстетическую ценность, только тогда ты бы получил степень по английской литературе. Зря ты думаешь, что это так легко».

Но тогда казалось именно так, поэтому на последнем курсе он чувствовал себя куда более счастливым, и Мейзи тоже. Она уговорила его отрастить волосы, сменить фланелевые брюки на джинсы и перестать заниматься ремонтом. Это было «не клево». Они стали «клевыми», хотя оба были маленького росточка. Он уехал из «Парк-Тауна» и снял крохотную квартирку в Джерико, где они вдвоем и обосновались. Ее друзья, студенты отделений литературы и истории, сделались его друзьями. Они были остроумнее, чем его собственные друзья, и, само собой, ленивее, с комплексом законченных эпикурейцев, как будто все им были что-то должны. Он обзавелся новыми соображениями – о распределении богатств, о Вьетнаме, о событиях в Париже, о грядущей революции, об ЛСД, который он превозносил, хотя и отказывался употреблять. Слушая самого себя, он не находил свои доводы убедительными, и оставалось только удивляться, что его не воспринимают как шарлатана. Он попробовал травку и остался крайне недоволен тем, как она воздействует на его память. Несмотря на все эти вечеринки с громовой музыкой и жутким вином в промокших бумажных стаканчиках, они с Мейзи не прекращали работу. Пришло лето, пора выпускных экзаменов, и, только они успели открыть рот, как учеба закончилась и все разбежались.

Оба они закончили с отличием. Майклу предложили место, какое он хотел, в университете Сассекса, чтобы там писать докторскую. Они отправились вместе в Брайтон и приглядели с сентября чудесный старый приходской дом в соседней деревушке среди холмов. Аренда была им не по карману, поэтому они заранее, еще в Оксфорде, договорились с супружеской парой, изучающей теологию и недавно родившей однояйцовых близнецов, снять жилье пополам. В чингфордской газете появилась статья про местную девушку из рабочей семьи, которая «достигла небывалых высот», и вот с этой высоты, а также чтобы хоть отчасти сохранить их распавшийся круг, они решили пожениться – не потому что это было в порядке вещей, а как раз наоборот, это было экзотично, это было весело, чудно и безобидно старомодно, как военная униформа с кисточками, в которой сфотографировались битлы для раскрутки своего сенсационного альбома. Вот почему эти двое не пригласили родителей и даже не поставили их в известность. Они зарегистрировали свой брак в Оксфорде, а после нагрузились портвейном в небольшой компании друзей, приехавших по такому случаю. Подполковник в отставке Генри Биэрд, отмеченный наградой за отличную службу и живший в одиночестве в старом доме в Колд-Нортоне, узнал о женитьбе сына, только когда тот уже развелся.

Его сын вспоминал о том времени сейчас, сорок один год спустя, в пять часов пополудни, смурной после перелета, сидя в круглом зале бара в отеле «Камино Реал» в Эль-Пасо, штат Техас, в ожидании Тоби Хаммера. Когда официантка снова проходила мимо, Биэрд заказал еще скотча и вторую порцию соленых орешков. Под высоким витражным куполом американская и мексиканская речь разносилась эхом, сливаясь в сплошной гул, в котором нельзя было разобрать ни одного слова. Он вспоминал о том времени так, как вспоминает человек посреди долгого путешествия, когда оторванность от корней и скука, недостаток сна и сама рутина способны вызвать из ниоткуда случайные обрывки прошлого, обладающие реальностью наваждения. Он уже практически был там, вернее, здесь, в ресторане отеля «Рэндолф», в костюме и галстуке и белой рубашке, которую он неумело сам выгладил. Даже после стакана виски он был в состоянии воспроизвести фрагменты из мильтоновского «Света» – «…беспросветный мрак / Меня окутал; от мирской стези» – бла, бла, бла – «…закрыты для слепца / Одни из врат Премудрости навек»[16]. Он пустил в ход стихи, чтобы завоевать девушку, и вот ее уже нет на свете, два года как умерла от рака печени. Но стихи остались с ним. Он думал о том, что так и не познакомил Мейзи с отцом, не пригласил его в их чудесный приходской дом в Сассексе, оставил старика один на один с его тоской; наступали новые времена, и новое поколение, заносчивое, испорченное, бесстыжее, повернулось спиной к отцам, прошедшим войну, отмахнулось от них, коротко стриженных и опрятных и к тому же равнодушных к рок-н-роллу. Майклу Биэрду одного стакана не хватило, чтобы разбередить чувство вины. Он пил уже третий или четвертый. Он прождал уже больше часа. На улице сорок три градуса, а здесь, по ощущению, минус десять. Только выпивкой и согреешься. За последние годы он не впервые совершал это путешествие и не раз сиживал в здешнем баре. Лондон – Даллас – Эль-Пасо. В аэропорту он брал напрокат большой внедорожник, только такой и мог вместить его грузное тело. Потом он восстанавливал силы в этом баре или встречался с коллегами, перед тем как совершить трехчасовой марш-бросок вдоль мексиканской границы до Лордсбурга, штат Нью-Мексико. Сегодня Хаммер прилетает из Сан-Франциско. Из-за аномальной летней бури рейсы, пролегающие над Скалистыми горами, задерживались. Конечно, Биэрд мог уехать без него, но он предпочитал подождать. Он даже подумал, не заночевать ли здесь, чтобы утром увидеть доктора Юджина Паркса и узнать у него результаты анализов. Это был один из тех предрассудков, когда невозможно отказаться: старый американский эскулап Паркс, будьте уверены, произнесет клинический вердикт с подобающей нейтральностью незаинтересованного иностранца, без морализаторского подтекста, без тени обвинения или плохо замаскированного возмущения – всего того, что Биэрд был вправе ожидать от медиков-соотечественников. Вы можете одеться, профессор Биэрд. Боюсь, что нам надо обсудить ваш образ жизни. Мой образ жизни, хотелось ему ответить, пока, униженный, он кое-как влезал в одежду, состоит в том, чтобы подарить миру искусственный фотосинтез в промышленных масштабах. Если, конечно, мир с его склеротическим кредитным рынком позволит ему это сделать.

А вот и его напиток с вываливающимися через край кубиками льда – пример расточительного использования энергии в наглядной, прозрачной форме – и целый поднос орешков под слоем соли. Это было не в стиле доктора Паркса – выговаривать своим пациентам за их образ жизни. К тому же он симпатизировал проекту Биэрда и, свято веря в изменение климата, прикупил недвижимость в Ньюфаундленде, где, по его глубокому убеждению, через десять лет начнут разводить виноградники. Когда среднелетняя температура в Техасе установится на отметке пятьдесят градусов, можно паковать чемоданы и двигаться на север. Уже сотни, если не тысячи американцев, говорил он Биэрду, покупают землю в Канаде.