Солнечная - Макьюэн Иэн

Едва успев обустроиться, он обзавелся подружкой, «плохой» девочкой из оксфордской средней школы по имени Сьюзен Доути. Другие же студенты-физики и математики сидели по норкам. Отзанимавшись в лаборатории или аудитории, Майкл держался от них подальше; он также избегал людей искусства – они ставили его в тупик своими малопонятными литературными отсылками. Он предпочитал иметь дело с инженерами, открывавшими ему доступ к разным мастерским, а также географами, зоологами и антропологами, особенно с теми, кто успел поработать в полевых условиях в необычных местах. Биэрд знал многих, но не имел настоящих друзей. Нельзя сказать, чтобы он был так уж популярен, но его знали, о нем говорили, к его помощи прибегали и его слегка презирали.

Шел к концу второй курс, и Биэрд понемногу свыкался с мыслью, что его мать скоро умрет, когда однажды в пабе он услышал, как кто-то, рассказывая о студентке Мейзи Фармер из колледжа Леди Маргарет Холл, называет ее «грязной девчонкой». Это было сказано с одобрением, как будто речь шла об устоявшемся и клинически точном термине. В этом контексте ее буколическая фамилия звучала интригующе. Он представил себе крепкую здоровую деваху, вымазанную навозом и разъезжающую на тракторе, а потом о ней забыл. Семестр закончился, он уехал домой, мать умерла, и лето проходило под знаком скорби и скуки, а также отупляющей невразумительной молчанки, в которую играли они с отцом. Они и прежде никогда не говорили о своих чувствах; вот и сейчас у них не находилось подходящих слов. Увидев из окна, как отец в саду слишком низко склонился над розами, он с чувством смущения, да нет, ужаса по вздрагивающим плечам догадался, что тот плачет. Майклу не пришло в голову выйти к нему. Он знал о любовниках матери, но не знал, знает ли об этом отец (скорее всего, нет), и это было еще одним непреодолимым препятствием.

Он вернулся в Оксфорд в сентябре и поселился на третьем этаже, в «Парк-Тауне», викторианском особняке в виде серпа, окаймлявшего большой сад у подножия холма. Ежедневно, отправляясь к физическим корпусам по узкой дорожке, которая вела в Университетский парк, он проходил мимо ворот колледжа «грязной девчонки». Как-то утром, по странному позыву, он вошел внутрь и узнал в швейцарской, что студентка по имени Мейзи Фармер действительно существует. На той же неделе он выяснил, что она, третьекурсница, изучает английскую литературу, но это его не остановило. Пару дней она занимала его мысли, а затем навалилась работа и другие дела, и он снова про нее забыл, и только в конце октября приятель познакомил его с ней и еще одной девушкой перед зданием музея естественной истории.

Она оказалась совсем не такой, какой он ее себе представлял, и в первую минуту он был разочарован. Миниатюрная, какая-то хрупкая, совершенно прелестная, с темными глазами, редкими бровками, музыкальным голоском и неожиданным акцентом, едва заметным кокни, что было редкостью тогда в Оксфорде. Когда, отвечая на ее вопрос, он сказал, чем занимается, ее лицо утратило всякий интерес, и через несколько минут они с подругой ушли. Он случайно столкнулся с ней спустя два дня и пригласил ее зайти выпить, но она сказала «нет» раньше, чем он успел закончить предложение. Удивление Биэрда было лишним свидетельством его самоуверенности. Ну а если посмотреть ее глазами? Перед ней стоял такой основательный толстячок с лицом бухгалтера и короткими волосами с пробором посередине, в галстуке (это в шестьдесят седьмом-то году!) и с торчащей из нагрудного кармана пиджака авторучкой. И занимался он наукой, антипредметом для дураков. Она достаточно вежливо попрощалась и пошла дальше, но Биэрд увязался следом и спросил, свободна ли она завтра, или послезавтра, или в выходные. Нет, нет и нет. Тут он сострил: «А вообще когда-нибудь?» Она мило посмеялась над его настойчивостью и как будто уже готова была сменить гнев на милость. Однако вслух сказала: «Есть хороший день – Никогда. Такой вариант вас устроит?», на что он ответил: «В этот день я занят», и тут она опять засмеялась, шутливо ткнула его в лацкан своим детским кулачком и оставила с ощущением, что у него все-таки есть шанс, что она обладает чувством юмора, что он может взять ее измором.

И ведь взял. Он провел кой-какие изыскания. Кто-то ему сказал, что она особо интересуется Джоном Мильтоном. Ему не составило большого труда узнать, в каком веке жил этот тип. Филолог-третьекурсник из его колледжа, которому он оказал услугу (достал билеты на концерт «Крим»), за час просветил его насчет Мильтона – что прочесть, над чем поразмышлять. Он прочел «Комуса» и был поражен его никчемностью. Он продрался сквозь «Ликида», «Самсона-борца» и «Il Penseroso» и сделал вывод – ходульно и, местами, жеманно. «Потерянный рай» пошел лучше, и, как многим до него, Сатана понравился ему больше, чем Создатель. Он, Биэрд, заучил наизусть пассажи, показавшиеся ему умными и особенно благозвучными. Он прочел биографию и четыре эссе, которые ему назвали основополагающими. На это у него ушла целая неделя. Его чуть не послали подальше в антикварном салоне, когда он этак невзначай попросил первое издание «Потерянного рая». Он нашел отзывчивого преподавателя, знающего, где искать редкие книги, и признался ему, что хочет произвести впечатление на девушку особым подарком. Его направили в букинистический магазин в районе Ковент-Гарден, и там он выложил за «Ареопагитику» половину своего денежного содержания. В поезде по дороге назад в Оксфорд, пока он читал ее по диагонали, одна страница сломалась пополам. Пришлось склеивать скотчем.

И вот, вроде как невзначай, он снова столкнулся с ней нос к носу перед воротами ее колледжа, где поджидал ее два с половиной часа. Он спросил, нельзя ли, по крайней мере, проводить ее через парк. Она не ответила отказом. На ней была шинель из гарнизонного магазина поверх желтого кардигана и черной плиссированной юбки, а также лакированные туфли с диковинными серебряными пряжками. Она была еще красивее, чем он ожидал. По дороге он вежливо поинтересовался ее специализацией, и она объяснила ему, как деревенскому дурачку, что пишет работу о Мильтоне, известном английском поэте семнадцатого века. Он попросил ее сообщить какие-то подробности. Она сообщила. Он прокомментировал со знанием дела. Удивленная, она продолжила тему. С целью прояснения ее позиции Биэрд процитировал: «Он будто бы летел с утра до полдня», и Мейзи охрипшим голосом закончила: «И с полдня до заката»[14]. Стараясь сохранять раздумчивую интонацию, он заговорил о мильтоновском детстве, а затем о Гражданской войне. Кое-какие факты были ей неизвестны, и ей захотелось услышать больше. Удивительно, но она почти ничего не знала о жизни поэта; в ее задачу, похоже, не входило изучение обстоятельств того времени. Биэрд направил разговор в более знакомое для нее русло. Они вспомнили другие любимые строки из Мильтона. Он спросил, кого из специалистов она читала. Некоторых из них, как оказалось, он тоже прочел, что и было им с должной скромностью продемонстрировано. Поскольку он просмотрел библиографию, круг тем для разговора у него выходил далеко за пределы прочитанного. Когда выяснилось, что «Комус» не нравится ей еще больше, чем ему, он позволил себе осторожно высказаться в защиту поэмы, после чего дал ей себя разбить в пух и прах.

Затем он заговорил об «Ареопагитике» и ее значении для современной политики. Тут она остановилась и спросила его в лоб, откуда физик столько знает о Мильтоне. Он решил, что его раскололи, и принял слегка обиженный вид. Меня интересуют знания как таковые, сказал он, а что касается границ между разными предметами, то они проведены просто для удобства или являются историческим недоразумением или инерцией традиционного восприятия. В качестве иллюстрации он привел примеры, которые почерпнул от друзей-антропологов и зоологов. Голос ее впервые потеплел, и она начала задавать ему личные вопросы, так как физика ее совсем не интересовала. Из каких он краев? Из Эссекса, сказал он. Надо же, и она тоже! Из Чингфорда! Это был выигрышный билет, и он не преминул им воспользоваться. Он пригласил ее на ужин. Она сказала «да».

Этот солнечный, в легкой дымке ноябрьский полдень, встреченный ими у Радужного моста через реку Черуэлл, станет для него отправной точкой его первого брака. Спустя три дня они ужинали в отеле «Рэндолф», а перед этим он посвятил Мильтону еще один полный день. К тому времени было уже ясно, что главным предметом его собственных изысканий будет свет, поэтому естественным образом его внимание привлекло стихотворение того же названия, из которого он заучил наизусть последние десять строк, и за второй бутылкой вина он заговорил с ней о пафосе этой вещи: слепой оплакивает то, чего никогда не увидит, чтобы потом восславить спасительную силу воображения. Держа в руке бокал вина над накрахмаленной скатертью, он продекламировал: «Тем ярче воссияй, Небесный Свет, / Во мне и, силы духа озарив, / Ему – восставь глаза; рассей туман, / Дабы увидел и поведал я / То, что узреть не может смертный взор»[15]. Он увидел, как глаза Мейзи наполнились слезами, и достал из-под стула подарок – «Ареопагитику» в переплете из телячьей кожи, 1738 года издания. Мейзи обомлела. Через неделю в ее комнате, среди дня, тайком, под звуки «Сержанта Пеппера» из портативного проигрывателя, который он перед этим починил с помощью паяльника, они наконец стали любовниками. Термин «грязная девчонка» с намеком на ее общедоступность сразу сделался для него отвратительным. А все же в постели она была куда смелее и необузданнее, изобретательнее и великодушнее, чем любая из его прежних подружек. А еще она готовила классный пирог с мясом и почками. Он решил, что влюбился.