Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Форель Дарья

— Я тоже.

— Ну ладно, звони, не пропадай.

— Позвоню…

Разумеется, она мне так и не перезвонила. Я стала изредка получать от нее CMC. Поздравления на праздник или просто так — «как дела». Отвечала нехотя. Мосты уже были сожжены, их не восстановить. Со временем я узнала, что Рита вернулась в литинститут и стала, кстати говоря, делать успехи. Она выпустила небольшой альманах в малоизвестном некоммерческом издательстве, рассталась с Ярославом, прекратила, говорят, потреблять яды. Я часто о ней думала. Часто вспоминала, какими мы были гордыми тогда — в кабинете у Сапожникова. Вспоминала ее юмор, ее речь.

Потом жизнь потекла как обычно. Уйдя из университета, я старалась не пересекаться ни с кем из тамошних знакомых. Круг моих друзей составляли молодые художники, журналисты, дизайнеры, работники маленьких творческих компаний. Свободная взрослеющая молодежь. Сейчас мне кажется, что в жизни не встречайся короли Артуры. Только Дон Кихоты. Любая потуга исправить общество или хотя бы микрообщество глупа и смехотворна. Обычно такие реформаторы — достаточно проблемные люди. Они постоянно колеблются, совершают глупости, срываются под влиянием психологических импульсов — в общем, не производят впечатления полностью адекватных личностей. Бунтарство это для неуравновешенных, каким бы справедливым оно ни было. Случаев, когда мы с Асуровой перечили педагогам, было достаточно много. Мы ужасались из-за реплик, нововведений, поступков, выходящих за грань морали. История с «лимитой», пожалуй, самая безобидная. В результате в ауте оказывались исключительно мы. В таком положении ты не чувствуешь себя бесстрашным и благородным, нет, там совсем другие ощущения. Кажется, что над тобой смеются, а ты смеешься вместе со всеми. Я бы выделила это в формулу. Сначала ты видишь, как вершится черт-те что. Затем в тебе закипает протест. Эта стадия — самая сложная, ты борешься с этим протестом, пытаешься остыть, объясняешь себе, что не все так страшно. Но если ты — из породы социальных имбецилов вроде меня, никакие уговоры не помогут. Ты вдруг срываешься, высказываешь свое мнение, пытаешься повлиять на происходящее, говоришь: вы что, не видите? Не видите, что это безумие? Вспоминается, как я хрипло выкрикивала эти высокопарные слова, когда трое студентов фотографировались с вынутой из свежего человеческого трупа кишкой, которую они держали двумя пинцетами, как китайскими палочками для еды. Или когда наши издевались в больнице над старушкой, которая утверждала, что у нее — простатит. На самом деле это был рак. А они смеялись над ней и ничего ей не объясняли.

— Откуда боли? Это же как по телевизору говорили…

— Да простатит у вас, простатит!

В общем, кричишь, хватаешь за руку, трясешь, пытаешься остановить эту машину человеческого равнодушия и получаешь результат. Уравнение заканчивается иксом. Тобой. По ту сторону стоящим. Полным идиотом, нервным психом. Причем нормальные или относительно нормальные люди никогда на себя такой ответственности не возлагают. Коротков ни разу не вмешивался в подобное. Он просто отворачивался и не смотрел. Саран — тем более. Наоборот — она безучастно так улыбалась и уходила по своим делам. Умные — никогда не попробуют все исправить. Ужасаются только дебилы. «Лимитчики», как Асурова и я.

После нашей последней беседы с Ритой прошло три с половиной года, и вдруг ее номер высветился на экране мобильного. Накануне я чувствовала, будто что-то громадное прокатилось по земле. Может, прошлись по городу грозы. Может, началась какая-то стройка в соседнем дворе. Спалось мне плохо. Всю ночь я ощущала странные вибрации. Дрожь, вихрь. Приглушенный шум. И вот с утра позвонили.

— Алло.

В трубке раздался глубокий женский голос. Не Ритин. Я почему-то вспомнила, как врала ее родителям, что Рита ночует у меня.

— А она как раз… — чуть не сболтнула я.

— Даш, подожди. — Голос в трубке задрожал, словно вибрировали стены. — Рита умерла. В тридцать второй городской больнице…

Сначала я не хотела ворошить причины Ритиной смерти. Я боялась, что придется писать о том, как эта маленькая девочка сама истоптала свою жизнь. Боялась выговорить вслух, что Асурова сама себя загубила. Но правда оказалась другой.

Авархан Магомедович сам потом мне позвонил. Мы договорились встретиться в одной кофейне в центре.

Это был низкорослый смуглый мужчина с тремя крупными родинками на скуле. Его лицо было точеным, рельефным, с шероховатой кожей. Такие лица встречаются в Европе у арабских эмигрантов первой волны. Правильность черт располагала к себе, от лица веяло умиротворением и доброжелательностью. Однако две еле заметные черточки на переносице выдавали сдержанную, спокойную, до ужаса смиренную боль. На нем был дорогой костюм редкого итальянского ярко-черного цвета, кремовая сорочка, платиновые запонки. Пиджак выглядел слишком широким в плечах. Авархан Магомедович производил впечатление постаревшего подростка. Но его голос был совсем другим. Спокойным, низким без малейшего акцента. Таким голосом можно сказать: «Дайте взглянуть на ваш анамнез», — и больной сразу почувствует, что он — в хороших руках. Авархан Магомедович вежливо придвинул ко мне чашку кофе, положил руки на стол, соединил их скрещением пальцев.