Лунный парк - Эллис Брет Истон

Писатель больше не мог сдерживать ликование.

Кентукки-Пит все говорил, хотя это уже не было важно.

– И вот мы встретились на парковке возле «Фортинбраса», штука была у него с собой, вот и все, чики-пуки. – Пит чем-то затянулся, и голос его стал глубже. – Я дал ему половину, остальное взял себе как комиссионные и закрыл сделку.

– Как он выглядел, Пит?

– Боже мой, что ж ты все спрашиваешь, как будто это имеет какое-то значение.

– Так и есть. Расскажи мне, как он выглядел.

Пит помолчал и снова затянулся.

– Ты, наверное, подумаешь, что я решил отмазаться, но он чем-то был похож на тебя.

– Что ты имеешь в виду? – нашел в себе силы спросить я.

– Ну, он был похож на тебя в молодости.

– Его звали Клейтон? – нашел в себе силы спросить я.

– Чувак, я бухгалтерию не веду.

За окнами машины все затуманилось.

– Его звали Клейтон?

– Я только знаю, что познакомился с ним в колледже и что ездил он на маленьком белом «мерсе». – Пит кашлянул. – Я запомнил его машину. Помню, еще подумал: черт побери, чувачок-то упакованный. Подумал еще, что это будет весьма прибыльный семестр… – пошли помехи, – но этого парня я больше не видел.

«Порше» слегка вильнул. Накатила новая волна страха.

– Его звали Клейтон?

Меня замкнуло. Я попытался выпрямиться. С таким же успехом я мог бы говорить сам с собой.

Долгая пауза потрескивала помехами. И снова тишина.

Я уже собирался повесить трубку.

– А знаешь? – Пит все-таки вернулся. – Мне кажется, именно так его и звали. Да, Клейтон. Похоже на правду.

И снова пауза – Пит что-то соображал.

– Подожди-ка – так ты его знаешь? Какого же черта ты мне звонишь…

Я дал отбой.

И сосредоточился на ослепляющей пустоте шоссе.

То, что ты сейчас услышал, Брет, ни на что не ответит. Это сказал писатель.

Посмотри, как почернело небо. Это я его сделал таким.

«Порше» нырнул в гараж.

Стих писательский смех. Писатель – слепой поводырь – постепенно рассеялся. Я остался один.

Все, что я сделал, я сделал по собственной воле.

Лестница показалась мне круче, когда я поднимался на второй этаж.

Я открыл дверь в комнату Робби.

Компьютер был выключен. (Когда меня отвлекли, он работал.) Включив его, я просидел у экрана три часа кряду.

Как только я впечатал пароль, чтоб открыть файл «КМ», на экране снова развернулся рабочий стол.

Тут экран стал мигать, края вывернулись, потом он позеленел и ощетинился помехами.

Я пытался бороться с трудностями. Все время повторял себе, что, если прочту те файлы, все проблемы станут невесомыми.

Я выключил компьютер из сети. Включил снова.

Целый час я держал на проводе телефонистку горячей линии компании, пока не убедился, что они ничего не могут поделать.

Я стучал по клавишам одной рукой, другой бессмысленно водил кругами мышку по коврику, глаза болели, на лице застыла сосредоточенная гримаса.

Компьютер превратился в каменную игрушку, которая безразлично смотрела на меня. Компьютер и не думал проигрывать эту игру.

Каждый удар по клавишам уводил меня еще дальше от того места, где я хотел оказаться.

Я просто пятился назад.

Сквозь вспышки и помехи время от времени мне виделись то холмы Шерман-Оукс, возвышающиеся над долиной Сан-Фернандо, то прибрежная линия отеля в Мексике, и отец стоит на пирсе с поднятой рукой, из компьютерных колонок при этом доносился шум океана.

Мелькнула и тень отделения Банка Америки на бульваре Вентура.

Еще одно узнаваемое видение: лицо Клейтона.

Потом компьютер стал умирать.

Уже совсем затухая, колонки выдали слабую, приглушенную строчку из «На солнечной стороне улицы».

Скрипнув напоследок, компьютер замолк и сдох.

Теперь что-то узнать можно только от Робби, сказал я себе, отрываясь от стола.

Тут же материализовался писатель.

Высоким голосом он спросил: Ты правда в это веришь, Брет? Ты действительно думаешь, что твой сын тебе что-то расскажет?

Я ответил утвердительно, и писатель откликнулся: Как это печально.

Марте я сказал, что сам заберу Робби из Бакли. Я не дал ей ответить.

Просто сказал и тут же вышел из ее кабинета.

Проходя по коридору к гаражу, я услышал, как она нехотя согласилась.

На улице направление ветра все время менялось.

На шоссе я увидел отца: он стоял без движения на пешеходной эстакаде.

Сквозь открытое окно я показал права охраннику и встал в очередь машин на парковке возле библиотеки. Над нами возвышались шишковатые шпили окружающих школу сосен.

Я взглянул на шрам на ладони.

Или это будет финал (а финалы тебе всегда легко давались) или же что-то заживет, и исцеление это предотвратит трагедию.

Писатель со мной не согласился по-своему, но чрезвычайно живо.

К эскадре джипов тянулись привилегированные дети и бурчали друг другу предостережения. Следящие камеры не спускали с мальчиков своих объективов. Сыновья всегда будут дамокловым мечом. Отцы обречены.

Робби тащил рюкзак на одной лямке, ворот рубашки расстегнут, галстук в красно-серую полоску болтается на шее: пародия на уставшего бизнесмена.

Заметив «порше», он уставился на человека, сидящего за рулем. Он вопросительно взглянул на него, как будто впервые меня видел.

Мои вопросы потонут в его ответах.

Его сомнения стали физически ощутимы, когда он застыл возле машины.

Я молил его сделать еще один шаг. Пожалуйста, сдайся, просил я. Дай мне еще один шанс.

Писатель уже собрался что-то проскрипеть, и мне пришлось его заткнуть.

И тут, как будто услышав меня, Робби вразвалку пошел к машине и выдавил улыбочку.

Он снял рюкзак и открыл дверцу.

– Че как? – ухмыльнулся он и поставил рюкзак на пол. Сел, закрыл дверцу. – А где Марта?

– Слушай-ка, – начал я. – Знаю, ты не очень-то рад меня видеть, так что можешь особо не улыбаться.

Робби не завис ни на секунду. Он мгновенно повернулся и уже собирался открыть дверь, но я заблокировал замок. Он подергал ручку.

– Я хочу с тобой поговорить, – сказал я, когда мы оба оказались заперты в машине.

– О чем? – отпустил он ручку и уставился перед собой.

Салон, как я и ожидал, явственно разделился на две части.

– Только знаешь что – давай без дураков.

Он повернул голову, лицо его выражало глубокий скепсис.

– Каких еще дураков, пап?

Это «пап» как подачка.

– Черти что, Робби, прекрати. Я знаю, как ты несчастен. – Я втянул воздух и постарался смягчить тон, но ничего не получилось. – Я сам ужасно несчастен в этом доме. – Снова вздохнул. – Все в этом доме из-за меня чувствуют себя несчастными. Можешь больше не притворяться.

Я смотрел, как играют желваки на его гладких скулах. Он снова смотрел в окно.

– Я хочу, чтоб ты рассказал мне, что происходит, – повернулся я, чтобы смотреть прямо на него. И скрестил руки на груди.

– Ты о чем? – взволнованно спросил он.

– О пропавших мальчиках. – Контролировать интонации уже не было возможности. – Что ты о них знаешь?

Молчание его было красноречивым. Дети вокруг нас грузились по машинам.

Машины выруливали по кругу на выезд, и только «порше» замер у обочины. Я ждал.

– Я не знаю, о чем ты говоришь, – тихо произнес он.

– Я говорил с мамой Эштона. Я разговаривал с Надин. Ты знаешь, что она нашла на его компьютере?

– Она сумасшедшая, – в панике повернулся ко мне Робби. – Пап, она сумасшедшая.

– Она сказала, что Эштон переписывается с пропавшими мальчиками и что она нашла эту переписку. Она утверждает, что письма были отправлены после их исчезновения.

Робби покраснел, сглотнул. Презрение, размышление, признание факта – все это в быстрой последовательности промелькнуло на его лице. Итак: Эштон всех сдал. Значит, Эштон предатель. Робби воображал себе сияющую комету.

Роби мечтал о путешествиях в далекие города, где…

Неверно, Брет. Робби мечтал о побеге.

– Я-то тут при чем? – спросил он.

– До фига при чем, если Эштон шлет тебе файлы, а Клиэри Миллер написал тебе письмо, и…

– Папа, это не то…

– Я слышал, о чем вы разговаривали в субботу возле кинотеатра. Ты стоял с друзьями и кто-то заговорил о Маэре Коэне. И тут вы все замолчали – не хотели, чтоб я слышал. О чем вы там секретничали, черт побери? – Я помолчал, стараясь овладеть своим голосом. – Как насчет поговорить об этом? Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– Я не знаю, о чем тут говорить. – Тон его был спокойным и рациональным, но ложь поворачивала ко мне свою черную морду.

– Прекрати, Робби.

– За что ты на меня злишься?

– Я на тебя не злюсь. Просто волнуюсь. Я очень за тебя волнуюсь.

– Чего ты волнуешься? – спросил он, и в глазах его была мольба. – Пап, да все со мной в порядке.

Вот оно опять. Слово «папа». Такая приманка. Я тут же отлетел на седьмое небо.

– Я хочу, чтоб ты перестал.

– Что перестал?

– Да пойми ты: врать мне больше не нужно.