Чайная книга - Фрай Макс

* * *

Дело было еще до доктора Герцля с его базельским компрессом. Теперь-то всякий порядочный человек считает себя сионистом, то есть двумя целковыми, внесенными в Земельный фонд, может очистить свою совесть перед воплями и стонами своего угнетенного народа. А я вам говорю о том времени, когда до этого продресса было еще далеко. Однако такой прозорливый и совестливый человек, как реб Вульф-Калман, уже тогда умел предвидеть всю эту цибилизацию и делать соответствующие выводы. Я говорю о восемьдесят пятом году прошлого столетия, о временах императора Александра Третьего. Я только-только начинал свою службу и был отправлен из родного Гомеля к нему самому (да нет, не к императору, а к господину Высоцкому) в Москву, за товаром. Не стану вам в этот раз описывать Москву (она, как говорится, никуда со своего места не убежит), а перейду прямо к делу.

Вульф Янкелевич принял меня самолично, о чем я, признаться, и в мечтах не помышлял. Посмотрел он на меня зорким мировоззрением и говорит:

— Вы, — говорит, — реб Нохум…

Это я-то — реб Нохум! Мальчишка еще, молочишко на губах не обсохло, — а он мне: «Реб Нохум»!

— Вы, — говорит, — реб Нохум, кажетесь мне человеком подходящим для моего замысла. Не желаете ли сопровождать меня в поездке по Эрец Исроэл?

Что зря канитель тянуть и вам, с позволения сказать, мотать нервы. Одним ему, миллионщику, известным образом справил он мне нужные документы (ему в Москве все городовые кланялись и величали Василием Яковлевичем), и уже через два месяца ступили мы на Святую землю.

Теперь так. Если вы думаете, что в те времена Святая земля была Святой землей, то я вас поздравляю! Четверть века назад это больше походило на большую бердичевскую свалку в середине лета: вонь, мухи и, не про нас будь сказано, всяческое разложение материи, как выражаются ученые господа.

Где мы только не побывали — и в Газе, где Самсон ущучил филистимлян, и в Сихеме, где сыны праотца Иакова обрезали хананеев как под гребенку. И всюду турки со своими базуками и арабы со своими кальянами. Но я вам собирался рассказать о том, что произошло в Иерусалиме.

В Иерусалиме нашего брата, сынов Иакова, мало. Кроме мусульманского народа, все больше попы разной концессии на глаза попадаются. А тут еще приезд наш на русскую Пасху пришелся — так по всему городу пруд пруди русских доходяг паломников. Оборванные, исхудавшие, видать, месяцами щей не хлебали. Турки из своих кофейных и чайных заведений выглядывают и над ними насмехаются: «Чай йок! Кофе йок!»

Совсем бессовестный народ.

Но не о них речь. Устроились мы на постоялом дворе. Днем реб Вульф-Калман отправился с провожатыми на Масличную гору могилы осматривать, а я так разморился от жары, что остался в своей комнате и задремал. Вечером мы были приглашены на торжественный прием в дом местного литовского богача и синагогального старосты Вайнгартена. Реб Вульф-Калман велел мне взять с собою один цибик чаю из тех, которые он привез из Москвы.

И вот приходим мы к этому местному богачу и усаживаемся за большой стол. Сидим богато, на венских стульях, ноги на персидском ковре, над светлыми еврейскими головами турецкий сводчатый потолок. Народ — всё евреи да иудеи, ни одного жида. Что вам сказать, хоть две тесные комнатенки этого Вайнгартена низко кланяются скромненькому двухэтажному московскому особняку Вульфа Янкелевича о двух лестницах (одна — парадная, мраморная, с колоннами, а другая — так), всё, чем богаты, выставлено напоказ. На малиновой скатерти с подольской вышивкой стоит, весь в медалях, николаевский самовар — подарок самого реб Вульфа-Калмана. Тут же белая с золотом фарфоровая сахарница с пиленым сахаром от Аврумке Бродского (знаете ведь, как говорит Аман-Пуришкевич, чтоб ему кушать одну халу, а испражняться одной мацой: «Чай Высоцкого, сахар Бродского, и вся Россия идет по стопам графа Потоцкого»), настоящие баранки, лимоны из Яффы, засахаренные фиги, к которым в тех краях приучили наших людей выходцы из турецкой Смирны. Лица у всего святого собрания благоговейные и несколько даже подобострастные, а двое тощих любителей Сиона, бывших студентов-очкариков, не привыкших к этакому роскошеству, боязливо жмутся с краю.

Реб Вульф-Калман торжественно извлекает из кармана цибик своего лучшего чаю и под общие аплобисменты поднимает его над головой. Все ждут от него веского слова, готовясь вкусить, как говорится, мед мудрых речей его.