Капкан супружеской свободы - Рой Олег

— Знаю, — нехотя ответил он. — А тебя это беспокоит?

Лида повела точеным плечом.

— Не то чтобы очень, но все-таки… Дело же не в том, что они говорят, будто я твоя любовница, — это как раз чистая правда, милый. Но именно этому пикантному обстоятельству они приписывают то, что ты даешь мне лучшие роли, поставил в расчете на меня «Зонтик» и теперь как раз эту вещь везешь в Венецию… И берешь с собой не всю труппу, как обычно, а только пятерых. Хотя все знают, что с тобой «едет» и новая пьеса, для которого ты собираешься отыскать там спонсоров, и, значит, тебе потребуются показы актерских сил и возможностей театра…

— Ну, почему отправляются только пять человек, так это надо спросить у нашего нынешнего спонсора, — хмуро проговорил Соколовский. — Он оказался не настолько богатым, как хвастался в начале нашего сотрудничества. И, между прочим, надо сказать ему спасибо и за это. А что касается того, что я отдаю тебе лучшие роли…

На этот раз пауза повисла надолго. Алексей твердо знал, что Лида Плетнева — хорошая актриса. Но еще он знал, что актрисы ее уровня в его труппе тоже есть. Да, она — нервная, трепетная, темпераментная, с превосходной фактурой и прирожденным артистизмом, живущая чувствами, а не разумом и выплескивающая свои чувства на сцене не чинясь, не мелочась и не жадничая… Все это так. И все же за те два года, что она провела в его театре, он вполне бы мог разумнее высказывать свои режиссерские предпочтения. Правы, правы, конечно, злые языки, Алексей внезапно понял, что еще до того, как Лида стала его любовницей — а это случилось не так уж и давно, — он неосознанно выбирал к постановке пьесы, рассчитанные именно на ее амплуа, на особенности ее дарования, с центральными ролями, как нельзя лучше подходившими этой очаровавшей его женщине.

— Да? — мягко вернул его к действительности Лидин голос. — Так как насчет того, что ты отдаешь мне лучшие роли, поскольку я сплю с тобой?… Может быть, в действительности я просто бездарна? Глупа? Ни на что не гожусь? Вернее, гожусь, но только для одной роли — режиссерской подстилки?… Разубеди меня, Соколовский. Прошу тебя.

Она говорила легко, иронично, чуть-чуть ерничая, и все-таки из ее тона, а еще больше из ее взгляда, Алексей понял, насколько важен был для Лиды его ответ. Актеры — как дети, — подумал он, — каждый день нуждаются в поглаживаниях и комплиментах. Неужели она и впрямь так ранима, так зависима от чужого мнения, так не уверена в собственных силах?» И тут его осенило: может быть, этой неуверенностью объясняется и новый рисунок роли — изломанный и неровный, — который она попыталась воплотить сегодня на сцене? Ну, если так…

Он набрал побольше воздуха в легкие — этот прием был им хорошо отработан для тех случаев, когда надо было придать большую убедительность собственным словам, когда он сам в них отнюдь не уверен, — и заявил:

— Я даю роли тем актрисам, которые в данный момент отвечают потребностям театра. Наше ремесло не терпит ни благотворительности, ни милостыни. И прошу тебя поверить, дорогая, что я бы не дал тебе ни полушки, невзирая на все твои постельные таланты, если бы на сцене ты меня разочаровала.

Это выглядело грубо, и Алексей прекрасно сознавал, что говорил. Но грубость была намеренной, рассчитанной именно на то, чтобы девушка поверила в его искренность, его профессионализм и его непредвзятость. А сам-то он верил ли в них сейчас?…

Прием сработал безупречно. Лида с облегчением вздохнула и вернулась к столу. Медленными глотками допила свой зеленый чай, совсем остывший, веселым жестом кинула в рот коньячную шоколадку из коробки и сказала:

— В Венеции я буду совсем другой на сцене. Такой, как ты хотел. Обещаю.

Ему хотелось тоже вздохнуть с облегчением после этих слов, но он мог позволить себе сделать это только мысленно. И, уже провожая ее к двери, походя целуя сочные, теплые губы, он перекинулся с ней еще парой легких фраз, как шариком пинг-понга в изящной и необременительной игре.

— Увидимся сегодня вечером? — спросила она.

— Нет, мне нужно отвезти своих в аэропорт… Завтра, Лидуша, все завтра. Я буду свободен и буду с тобой. И у нас появится целая неделя солнца, красоты, игры, творчества… Ты, я и Италия. О чем еще можно мечтать?

— Действительно, — эхом откликнулась Лида, — о чем?…

Он вернулся к своим бумагам, к своей чашке кофе, к своим размышлениям и вдруг поймал себя на том, что сидит, уставившись в одну точку, а перед глазами у него не мельтешение невесомых пылинок в столбе солнечного света, а белая равнина, молчаливые деревья и прочерченный в воздухе крылом черного ворона острый след.

Был почти час ночи, когда Алексей наконец-то вернулся из аэропорта, посадив в самолет жену и дочь и повторив им на прощание тысячу раз, как он любит их и как будет по ним скучать. В этих фразах не было ничего неискреннего или вымученного, но в слегка чрезмерной пылкости его поцелуев оказалось нечто такое, что Ксения, чуткая, как все жены «со стажем», оценила слегка приподнятой бровью и невольной усмешкой.

«Вечный прокол мужей, ощущающих себя небезупречными, — думал он потом, ровно ведя свой жемчужно-серый «ауди» по блестящему после дождя асфальту. — Постоянное стремление предупредить подозрения, прикрыть тылы — и вечный проигрыш, потому что это только настораживает женскую интуицию… Но разве я и в самом деле виноват? Разве интрижка с женщиной, которая ничего не требует и ничего от меня не ждет, представляет хотя бы минимальную угрозу для семьи? Какая чепуха!»

Однако, думая так, он невольно кривил душой и сам понимал это — потому что не было на свете ничего, что могло бы оторвать его от Ксении, и не было того, что заставило бы его сейчас отказаться от Лиды.

Соколовский, расхаживая по опустевшей квартире, снова понял это, когда внезапный телефонный звонок (только один человек теперь мог звонить ему глубокой ночью) заставил его напрячься и ощутить легкий укол в сердце.

— Ты уже дома? — Голос Лиды в трубке был сонным и тягучим, и перед его мысленным взором внезапно воскресла вся она: гибко потягивающаяся в постели, едва прикрытая легкой тканью простыни — ей всегда жарко, словно внутри у нее полыхают вулканы, — соблазнительная и прекрасная, как все на свете Евы. Нет, как ни одна из них, как никто на свете!..

Ему пришлось тут же напомнить себе, что она значит для него куда меньше, чем уверена. И только после этого он смог ответить ей спокойным и тоже чуть сонным голосом:

— Дома. И, честно говоря, уже засыпаю… — Алексею стало немного стыдно за собственный громкий зевок, но, право же, она становится чересчур навязчивой.

— Не скучно засыпать в одиночестве? Я могу вызвать такси и через полчаса буду у тебя.

Господи, она что — сошла с ума? Лида могла быть вздорной, упрямой, капризной, но она никогда не была — по крайней мере, Соколовский не знал ее — ненасытной, настойчиво домогающейся мужского внимания и предлагающей самое себя. Что-то случилось? Что-то, кардинально меняющее схему ее поведения? И требующее, на ее взгляд, немедленного обсуждения с ним? А вслух он уже проговаривал осторожным и даже равнодушным тоном:

— Разве мы не все обсудили с тобой в театре? Прости, Лидуша, я так вымотался за день… А завтра — ты не забыла? — уже Италия.

На мгновение он стал неприятен сам себе — тоже мне, целомудренный Иосиф! — но другого решения быть не могло. Лида никогда не появлялась у него дома; это вообще было не в привычках Соколовского — приводить любовниц в супружескую спальню и в перерывах между ласками рассматривать с ними семейные альбомы, походя наливая кофе в любимую чашку жены. Не так уж много серьезных связей и было-то в его жизни, но в каждой из них он неукоснительно придерживался принципа: не смешивать удовольствия с чувством долга, не создавать угрожающих ситуаций ни для семьи, ни для любовного увлечения, дать любой ситуации «остыть» и умереть естественным путем — прежде, чем жена догадается о происходящем, а подруга начнет грезить иным финалом… Наверное, это было не слишком морально, но зато куда разумнее, нежели лепить драму на драме, превращая жизнь в мыльную оперу.

Кажется, он не ошибся в выборе тактики и на этот раз, потому что Лида мгновенно «отыграла» свой неудачный ход назад и рассмеялась легким, чуть хрипловатым смехом:

— Я пошутила, глупый! Неужели ты думаешь, что существует на свете мужчина, ради которого я способна ночью разориться на такси?! Спокойной ночи, Соколовский. Увидимся завтра в Домодедове, да?

— Спокойной ночи, — с облегчением откликнулся он. — Не опаздывай, прошу тебя. Ты ведь знаешь, как важна для нас эта поездка.

— Да? Для нас?… — иронично подцепила его собеседница на невольной двусмысленности. — В таком случае, конечно, не опоздаю.

И — гулкие, короткие, как оборвавшееся слово, гудки в трубке.

Задержавшись на мгновение, он положил трубку на место и только тогда заметил, что во время разговора крутил в руках старинную серебряную рамку, из которой с черно-белой фотографии — Алексей не признавал цветных пленок, они казались ему раскрашенными лубками — ему улыбалось счастливое, молодое, почти совершенное по чеканности рисунка лицо дочери. Татка была больше похожа на него, чем на мать. Она была не просто хорошенькой, в ней ощущались благородство, порода, чистота линий — все то, что люди знающие ценят превыше обычной миловидности, а иногда и превыше красоты. Наверное, княжеская кровь сказывается, усмехнулся про себя Алексей и бережно поставил портрет на место, на полочку деревянного секретера — древнего, резного, с полным письменным прибором на столешнице, — который так ловко вписался в их гостиную. Этот секретер, серебряная рамка для фото, несколько живописных подлинников известных русских художников да тонкая связка писем и дневниковых записей, перехваченных узкой розовой ленточкой, — вот и все, что осталось ему от бабушки, которой он никогда не видел и почти никогда не вспоминал. Это — и еще запутанная, темная история, пронизанная страстью, ненавистью и разлукой. История, притягивающая его своим драматизмом и отталкивающая слишком запутанной фабулой, в хитросплетениях которой ему никогда не хватало ни желания, ни терпения разобраться…