Капкан супружеской свободы - Рой Олег

— Да? Для нас?… — иронично подцепила его собеседница на невольной двусмысленности. — В таком случае, конечно, не опоздаю.

И — гулкие, короткие, как оборвавшееся слово, гудки в трубке.

Задержавшись на мгновение, он положил трубку на место и только тогда заметил, что во время разговора крутил в руках старинную серебряную рамку, из которой с черно-белой фотографии — Алексей не признавал цветных пленок, они казались ему раскрашенными лубками — ему улыбалось счастливое, молодое, почти совершенное по чеканности рисунка лицо дочери. Татка была больше похожа на него, чем на мать. Она была не просто хорошенькой, в ней ощущались благородство, порода, чистота линий — все то, что люди знающие ценят превыше обычной миловидности, а иногда и превыше красоты. Наверное, княжеская кровь сказывается, усмехнулся про себя Алексей и бережно поставил портрет на место, на полочку деревянного секретера — древнего, резного, с полным письменным прибором на столешнице, — который так ловко вписался в их гостиную. Этот секретер, серебряная рамка для фото, несколько живописных подлинников известных русских художников да тонкая связка писем и дневниковых записей, перехваченных узкой розовой ленточкой, — вот и все, что осталось ему от бабушки, которой он никогда не видел и почти никогда не вспоминал. Это — и еще запутанная, темная история, пронизанная страстью, ненавистью и разлукой. История, притягивающая его своим драматизмом и отталкивающая слишком запутанной фабулой, в хитросплетениях которой ему никогда не хватало ни желания, ни терпения разобраться…

Часы в гостиной пробили два, и Алексей подумал, что надо бы наконец уснуть. Но не спалось, и он снова и снова бродил по квартире, как сомнамбула, нервно втягивая ноздрями запахи и флюиды, напоминавшие о присутствии жены и дочери. Его глаза то скользили по строгой и классической в своей изысканной простоте мебели гостиной (обставляя дом в соответствии со своими вкусами и пожеланиями Ксении, он лишний раз убедился, насколько больших денег стоит такая вот простота), то цеплялись за любимые литографии и рисунки на стенах — эскизы к его постановкам, зарисовки различных сцен спектаклей, дружеские шаржи на актеров театра, — то он прикипал вдруг взглядом к брошенной на кресло Таткиной блузке или позабытому женой мягкому халатику. Все в доме сейчас выдавало поспешность женских сборов, многие вещи оказались не на своих местах, и обычно в подобных ситуациях Алексей успевал перед собственным отъездом привести квартиру в порядок. Именно так он намеревался поступить и в этот раз, он собирался сделать это завтра, в воскресенье, но почему-то нечаянно поймал себя на мысли, что ему жаль тревожить хаос милых пустяков и случайных небрежностей, живо напоминающий ему о семье. Пусть все остается как есть, неожиданно для себя решил он. С удовольствием поживу потом недельку среди этих брошенных, родных и знакомых вещей. А вернутся девчонки — и уберем все вместе. И снова в доме запахнет пончиками, и теплые, сладкие запахи ванильного теста выплеснутся из распахнутых окон, и Наталья непременно зазевается и упустит на плиту кофе, а Ксения, смеясь, будет упрекать ее в безалаберности, и ароматы жилья и жизни перемешаются с их общими воспоминаниями, а дом оживет и очнется от нынешней спячки, и все пойдет как прежде.

Воспоминания о Ксюшиной стряпне вдруг пробудили в нем зверский аппетит, и Алексей стремительно ринулся на кухню, торопливо соображая, осталось ли что-нибудь в холодильнике из того, что можно было бы перехватить ночью без особого ущерба для фигуры. Пятый десяток — не шутка!.. Еды оказалось более чем достаточно — Ксения превосходно готовила и всегда старалась перед отъездом снабдить остающегося в городе мужа разнообразными вкусностями. Однако ни крупные ломти запеченной осетрины, ни сырные шарики, ни щедро сдобренный приправами и оливковым маслом салат сейчас не показались ему подходящими для скромной трапезы. В конце концов он заварил свежий янтарный чай, поставил чайник на поднос вместе со сливочником и сахарницей и, прихватив пару оставшихся от завтрака пончиков, направился в кабинет.

Он прошел туда через коридор и гостиную, сквозь череду плавных, мягко закругляющихся арок. Во время последнего ремонта ему понравилась современная идея заменить тяжелые скучные двери сквозной, легкой анфиладой дверных проемов. Режиссеру Соколовскому не нужны были полная тишина и уединение, если речь шла о его собственном доме. Напротив, творческий импульс, хорошее рабочее настроение ему придавало сознание того, что близкие находятся с ним, сама атмосфера присутствия в квартире жены и дочери. Слишком уж часто они бывали в разлуке — то его командировки, то их экспедиции, — чтобы еще и добровольно замыкаться в себе, находясь рядом. Алексей знал, что многие из его коллег не выносят пустопорожних, по их мнению, бытовых разговоров, необязательной семейной болтовни, вообще любого «фонового» домашнего шума. Он мог понять их, но сам был не таков. Работая в кабинете, он то и дело перекликался с Ксенией, спрашивая ее мнение по тому или иному поводу, радовался, слыша Таткин негромкий разговор по телефону, ощущал себя включенным в заботы жены, время от времени улавливая ее реплики в сторону заглянувшего в дом аспиранта… Вот и теперь, оказавшись среди ночи в своей «берлоге», как шутя называли кабинет его домашние, он удобно устроился в высоком кожаном кресле, водрузил перед собой на столе поднос, от которого подымался аппетитный чайный парок, и сфокусировал глаза на еще одной фотографии, на сей раз уже семейной, которая привычно украшала собой его рабочее пространство.

И тут ему стало тошно от собственного благолепия. Ага, сказал он себе, примерный муж и семьянин, не успев расстаться с женой и дочерью, не спит ночами и оплакивает недолгую семейную разлуку. А в это время ему звонит любовница и предлагает скрасить его одиночество… Стоп, стоп. Что случилось? Откуда эти смешные угрызения совести?! Или впервые он завел интрижку на стороне? Или есть причины думать, что на сей раз все немного серьезнее обычного? Или?… Да нет же, черт возьми! Все как всегда. Прекрасная семья. Прекрасная любовь. Какого же черта тебе еще надо, Соколовский?…

Впрочем, урезонивая и коря себя за нелепые, елейно-супружеские мысли, Алексей все же чувствовал, что повод для них имеется. Во-первых, странный, необычный для Лидии звонок посреди ночи. Ох, кажется, будут еще, будут у него основания пожалеть, что не смог поговорить с ней сразу и выяснить все, что ее беспокоит!.. Во-вторых, сердце-то екнуло, пропустив удар, когда он услышал в трубке ее голос. А признайтесь-ка, господин режиссер, вам ведь хотелось, чтобы девушка появилась в эту ночь в вашей супружеской спальне, а? То-то. Раньше такого и в самом деле не случалось: Богу всегда отводилось Богово, а кесарю — кесарево. И третье… да, что же третье? Но думать об этом уже настолько не хотелось, воспоминания и ощущения были до того отталкивающими и бездушно-морозными, что Алексей поморщился и выкинул все это, вместе взятое, из головы.

Чтобы успокоиться, он нашел глазами два любимых своих полотна — из тех еще, доставшихся от бабушки-дворянки, — которые украшали теперь стены кабинета и всегда дарили душе отдохновение и радость. Одно из них, видимо, принадлежало кисти кого-то из передвижников и изображало трех барышень, совсем девочек, в легкой и светлой беседке яблоневого сада. Выражения лиц, старинные шляпки и платьица, ажурная зелень листвы над их головами, тихая радость летнего дня — все в картине дышало юностью, свежестью, незамутненной невинностью бытия и такой ушедшей доверчивостью к жизни, что у Алексея всякий раз перехватывало горло, когда он смотрел на нее. Россия, которую мы потеряли… И молодость, которую почти успели забыть…

Зато другое полотно разительно контрастировало с безмятежной наивностью первого. Соколовский считал эту картину бесценной — и было за что. Подлинник Айвазовского, довольно большой по размерам — художник, как известно, любил крупные формы, — с огромной мощью передавал бешенство моря, отчаяние гибнущего в волнах корабля, обреченность хрупкой шлюпки, пытавшейся уцелеть среди разбушевавшейся стихии, и незыблемость и непоколебимость огромной скалы у побережья, на вершине которой орел терзал свою жертву… Несмотря на то, что картина была перегружена деталями и сюжетными намеками, в ней было столько ярости, столько безнадежности и одновременно последней надежды, что она никого не оставляла равнодушным. Понимая это и безмерно гордясь своим раритетом, Алексей повесил картину так, чтобы она прекрасно просматривалась сквозь арку и из гостиной, и даже из коридора — самое сильное пятно в их доме, громкий призыв к борьбе и — ах, если бы Соколовский смог догадаться об этом! — последний шанс на спасение… Однако он не смотрел на Айвазовского. Ему вполне достаточно было нежных тургеневских барышень.