ХРАМ НА РАССВЕТЕ - Мисима Юкио

Хонда сложил газету, и его поразил громкий шорох бумаги. Обращенные к огню камина страницы высохли и нагрелись. Он вдруг подумал: горячая газета — какая немыслимая ситуация. Это ощущение загадочным образом было связано с вялостью, поселившейся глубоко внутри его безвольного тела. И пламя, перекинувшееся на вновь подложенные дрова, неожиданно напомнило ему пламя погребального костра в Бенаресе.

— Может, на аперитив подадим шерри, виски с содовой и дюбонне. Коктейли уже надоели… — сказала появившаяся в большом фартуке Кэйко.

— Полностью полагаюсь на вас.

— А что для тайской принцессы? Если ей нельзя спиртного, то нужно приготовить какие-нибудь легкие напитки.

— Ну, она, может быть, и не приедет, — спокойно сказал Хонда.

— Вот как? — так же спокойно ответила Кэйко и удалилась. Эту удивительную сдержанность Хонда воспринял как неприятно поразившую его проницательность. Наверное, многое в такой женщине, как Кэйко, стоит переоценить, уж очень утонченной выглядит ее незаинтересованность.

Первой из гостей появилась Макико Кито. Она приехала вместе со своей ученицей — госпожой Цубакихара на ее машине с шофером. Макико, как поэтесса, пользовалась большой славой. Хонда не знал, как можно измерить славу поэта, но слышал имя Макико из уст самых неожиданных людей и понимал, насколько ее уважают. Госпожа Цубакихара из семьи бывших финансовых магнатов, молилась на Макико и буквально прислуживала ей, хотя была того же возраста — где-то около пятидесяти.

У госпожи Цубакихара на войне погиб сын — морской офицер, она и теперь, спустя семь лет продолжала носить траур. Хонда не знал ее прежде, но сейчас она напоминала плод печали, замаринованный в уксусе.

Макико была по-прежнему красива. Хотя кожа и увядала, но ее белизна, напротив, сияла свежестью не стаявшего снега, Макико не красила седых волос, и это придавало ее стихам ощущение «правды». Загадочная, со свободными манерами, она не забывала делать подарки и устраивать приемы для важных людей. Макико махнула рукой на всякие сплетни, сердце у нее уже давно высохло, но она поддерживала иллюзии по поводу одиночества и печали, в которых прожила полжизни.

Печаль находившейся с ней рядом госпожи Цубакихара выглядела как-то свежее. Это было безжалостное сравнение, но при том, что одно за другим рождались прекрасные стихи Макико — утонченная печаль, ставшая маской в искусстве, подлинная, безутешная печаль ученицы так и не смогла породить стихов, которые тронули бы сердца. Наверное, если бы не покровительство Макико, имя госпожи Цубакихара как поэтессы даже не упоминалось бы.

И Макико стала черпать свое поэтическое вдохновение из этой острой постоянно присутствовавшей рядом печали, извлекать поэтические ноты из печали, уже никому не принадлежавшей, и давать этому свое имя. Так, рука об руку, шли добытчик печали и ювелир, каждый год отправляя в мир превосходные ожерелья, под которыми можно было скрыть увядающую шею.

Макико смутило, что они приехали слишком рано.

— Шофер ехал очень быстро, — сказала она, обращаясь за поддержкой к госпоже Цубакихара, которая была рядом.

— Действительно, очень быстро. Еще и дороги оказались пустыми.

— Мы сначала посмотрим сад. Ведь по нему приятно походить. Посмотрим не спеша, так, как захотим, я что-нибудь напишу. Вы, пожалуйста, не беспокойтесь, — сказала Макико Хонде. Хонда настоял на том, что будет их сопровождать, и взял с собой шерри и легкую закуску, чтобы выпить аперитив в беседке. Во второй половине дня сильно потеплело. Над западной частью сада, амфитеатром спускавшейся в долину, возвышалась изменчивым пейзажем Фудзи — сейчас она была окутана пушистыми весенними облаками, из них выступала только девственно-белая вершина.

— Перед террасой с кормушкой для птиц я собираюсь к лету сделать бассейн, — стал по дороге давать объяснения Хонда, но женщины никак не отреагировали, и он почувствовал себя служащим гостиницы, который сопровождает постояльцев.

Хонда вообще-то умел обращаться с людьми искусства. Знакомство с Макико возобновилось в 23-м году Сева,^[55] когда они встретились на церемонии, посвященной пятнадцатилетней годовщине смерти Исао, поэзия их никак не связывала, и прошлые деловые отношения адвоката и свидетельницы (хотя, по правде говоря, они оба были близки к соучастию в преступлении) перешли в личные на самом деле только оттого, что и Макико, и Хонда, пусть они об этом и не говорили, глубоко тосковали по Исао. А тут, когда поэтическая натура Макико собиралась устремиться к величественному пейзажу горы Фудзи, Хонда, не зная, что сказать, не к месту заговорил о бассейне.