Пленница дождя - Знаменская Алина

И дождь слушался. Илья готов поклясться, что дождь слышит, и понимает, и — подчиняется. Играет в поддавки. Начинает сыпать ровно, не усиливаясь и не прекращаясь.

А иногда душа художника требовала ливня. Он мог выйти на площадь и, глядя в небо, приказать: «Сильнее! Ну, покажи, на что ты способен!» Небо терзало себя, стараясь понравиться, потоки воды заливали тротуары. А Илья стоял посреди стихии мокрый до нитки и ликовал! Это были потрясающие минуты.

…Илья поднялся со своей лежанки, отдернул занавеску и распахнул окно. До чего же душно. Конец сентября, а дни стоят такие жаркие, что иногда просто некуда деться. Сухие листья, сухой прогорклый воздух… Сигареты!

Илья прислонился к подоконнику, втянул носом воздух. Такой запах был у Ликиных сигарет! Вот откуда эта ностальгическая нота, вот почему так остро и так из глубины.

Илья сел на подоконник, уперся босыми ногами в раму. Когда они познакомились (Лика снимала комнату в их квартире), она курила «Яву». Делала это обычно на балконе. А Илья нарочно приходил в большую комнату и садился перед телевизором, чтобы уловить ее волнующий аромат — смесь духов и сигарет. И еще чтобы она, выходя с балкона, задела его колено своей ногой и, может быть, даже потрепала по волосам.

Она уходила, а Илья оставался, пока не выветривался ее запах. Он просто с ума сходил от ее запаха. А когда она проходила мимо и нечаянно касалась его пальцами, он дрожал и не в силах был сдержать эту дрожь. Ему тогда было шестнадцать, и он думал о женщинах 24 часа в сутки. Совершенно незаметно для него место «женщин» в его воображении заняла Лика. Он не думал о том, что она старше, его не интересовало, сколько именно ей лет. Она была женщиной, и каждый день он видел ее, ловил носом ее запах. Засыпал с мыслями о ней и просыпался, зная, что увидит ее снова. Особенно волнующими бывали моменты засыпания. Он спал в проходной гостиной. Смежная комната принадлежала Лике. Еще когда она смотрела вечером телевизор в компании его матери или сестры, он притворялся, что спит. Женщины охали, что ребенок переутомляется в своем художественном училище, и, выключив телик, расползались по комнатам. Лика включала свет у себя, и для Ильи начиналось лучшее на свете кино. Через толстое рифленое стекло двери он видел ее силуэт. Раздеваясь, она ходила по всей комнате, небрежно бросая вещи тут и там. Он жадно следил, стараясь не упустить ни одной детали. Впрочем, весь ритуал ее раздевания он выучил наизусть. Если у Лики хорошее настроение, она срывала халат и подбрасывала его вверх. Тот послушно взлетал, чтобы затем осесть где-нибудь на спинке стула. Следом за халатом летели тапочки. Оставшись голой, Лика предпочитала ходить босиком. Если же настроение у нее было неважное и с вечера она много курила, то халат сползал с плеч, подобно шкуре царевны-лягушки. Лика могла, раздевшись, опуститься на стул и сидеть так долго, уставившись в одну точку.

Ему хорошо был виден изгиб спины, запятые грудей и пышное облако прически. Она могла сидеть как изваяние довольно долго. Он никогда не знал, сколько она просидит вот так.

Потом она спохватывалась и начинала мазать себя кремом. Она делала это в любом настроении. Тюбик лежал на тумбочке, и она тянулась к нему, приближая к стеклу двери размытые формы своего тела.

Сначала она наносила крем на руки, особенно тщательно втирая его в область локтей. Затем мазала шею, грудь — ничего не пропуская. Затем переходила к ногам Она вытягивала ноги поочередно и работала над ними с усердием скульптора. Это была упоительно-сладкая пытка — наблюдать, как она трогает тонкими пальцами свое тело. Обладая богатым воображением, Илья без труда представлял себя там, за стеклом двери, рядом с Ликой. Иногда ему казалось, что он знает на ощупь ее кожу. По крайней мере ему дико хотелось узнать. Взять этот тюбик с кремом и пройти весь путь ее правой руки — от шеи до кончиков пальцев на ногах.

Вымазавшись с головы до ног, Лика ныряла в постель и скорее всего мгновенно засыпала. По крайней мере никогда из ее комнаты не доносилось ни звука после того, как там гасили свет.

Зато Илья не находил себе места, мучился и боялся, что ночью не выдержит и придет к ней в комнату. Днем он прятался за своим мольбертом, как за ширмой. И только многочисленные карандашные наброски Ликиной спины могли бы его изобличить.

Илья спрыгнул с подоконника и пошел на кухню. Он включил чайник и достал кофе. Надо же! Как глубоко и прочно живет в его памяти Лика! С позиции сегодняшнего дня можно заподозрить, что все, что касалось его, Ильи, она делала нарочно, точно следуя скрупулезно разработанному плану. Раздевалась, зная, что он подглядывает, затем на два года исчезла из его жизни, заставив его метаться и страдать, затем ворвалась в его восемнадцатилетнее обостренное состояние, подобно урагану, — все смела, оставив лишь четкий отпечаток себя, любимой. И потом, почуяв, как животное, приближение старости и болезни, безжалостно вытолкала его из своей жизни, не позволила узреть поражение! И надо же — добилась своего: он не знал ее больной, слабой, сдавшейся. Он помнил ее небрежной, независимой, молодой, властной. Ласковой и грубой одновременно.