Дэниел Мартин - Фаулз Джон

— А тебя отвергает?

— Ему ведь пятнадцать. Как всякий в его возрасте.

— Это пройдёт.

— Если только ему не покажется, что это я его отвергаю.

— А отношения с твоим другом у него…

— Довольно хорошие. — Она разгладила брюки на коленях. — Я просто боюсь — не слишком ли сильным будет шок, когда Полу придётся принять его в качестве отчима. Не говоря уж обо всём остальном. У нас были тяжкие проблемы с успеваемостью. Пол — странный мальчик. Совершенно безнадёжен в тех предметах, которые ему скучны. Даже и пытаться не желает. Абсолютно неподатлив. И совсем наоборот, если дело касается истории. Кошмар. Тут он просто маньяк маленький.

— Но ты не должна жертвовать ради него своим счастьем.

Её карие глаза вгляделись в мои, и на миг в них зажёгся былой огонёк. Но она быстро отвела взгляд.

— Думаю, тебе понравится Розамунд.

— Она тоже так считает?

Джейн кивнула:

— Насколько я знаю. Надо, наверное… правильно выбрать время? — Она взглянула на часики: — Кстати, о времени…

Было половина первого, но с минуту никто из нас не двинулся с места. Я рассматривал пол.

— Джейн? Ты не сердишься, что я навязал тебе всё это?

— Я сержусь, что мне пришлось навязать тебе всё это.

— Боюсь, то, что навязано мне, давно пора было сделать. — Она молчала. — Ведь всё, что происходило в эти годы… У меня такое странное чувство, что, если бы мы оставались все вместе, всё пошло бы иначе. Не знаю… каким-то странным образом мы четверо дополняли друг друга. Даже Нэлл. — Она всё молчала, но теперь её молчание было иным — в нём не было враждебности. — А с тех пор всё катилось вниз. Как ты и предсказывала.

— Сплошь одни горести?

— Нет. Конечно, нет. Но слишком много суррогатов.

И снова — молчание, которое Джейн нарушила, поднявшись с кресла и толчком вернув его на прежнее место, вплотную к столу; мгновение постояла там молча и сказала, обращаясь к полированному дереву крышки:

— Ситуация на самом деле очень неприглядная и вполне ординарная, Дэн. Несмотря на то что произошло нынче вечером. — Она взяла пепельницу, отнесла её обратно на комод и продолжала, стоя ко мне спиной: — Ты застал меня в очень плохое для меня время. Думается, хоть малую толику чувства юмора я всё-таки сохранила. — Она обернулась ко мне с улыбкой: — Просто сейчас мне никак не удаётся его проявить.

— Я ещё не забыл тебя в роли Лидии Лэнгуиш.179

— Пятьдесят миллионов лет назад! — Она двинулась к двери, получилось неловко, и она поняла это. — Я им сказала, мы будем в больнице около десяти.

— Тебе придётся меня разбудить.

Она кивнула, замешкалась — не сказать ли что-нибудь ещё… а может быть, сделать — поцеловать в щёку, приобнять символически… решила, что не надо.

— Спи спокойно.

— И ты.

Дверь за нею закрылась. Дэн подождал с минуту, потом подошёл к комоду и вгляделся в своё отражение в висевшем там небольшом зеркале. Выглядел он смертельно уставшим — каким себя и чувствовал. Но через пять минут, лёжа в постели, он понял, что сон вовсе не собирается к нему торопиться. И всё же Дэн ощущал умиротворённость — такое чувство бывает в конце дня, после того, как хорошо поработал, — умиротворённость, хотя в мозгу ещё идёт работа, пересматриваешь в памяти сделанное; казалось, он снова — хотя бы отчасти — обрёл былой интерес к жизни, новый заряд иронии, ощущение тайны, скрытой от других цели. Наверное, ему следовало бы испытывать боль из-за Энтони, а может быть, и чувство вины, но даже в этом виделась какая-то наполненность, богатство ощущений. Он чувствовал себя иным, переполненным до краёв; и если не оправданным по существу, перед самим собой, то оправданным хотя бы за этот риск, в этот только что прожитый отрезок судьбы.

Никогда в жизни, по крайней мере с тех пор, как он расстался с Нэлл, Дэн не стремился усложнять и без того достаточно сложное существование; и вот теперь, лёжа в постели без сна, он понял, что уже не жалеет о приезде в Оксфорд, и это — непонятно каким образом — доказало ему, что его возвращение в прошлое восполнило некий прежде не осознанный пробел.

Как все писатели, сознающие себя таковыми, Дэн связывал успех в работе с нарушением принятых правил или, точнее говоря, с возможностью балансировать на грани ожидаемого — подчиняясь законам ремесла, и неожиданного — подчиняясь главной социальной функции всякого искусства. Одной из черт его собственного metier, вызывавшей особое неприятие, было то, что гораздо большее значение здесь придавалось самому ремеслу, чем нарушению установленных правил; что за малейшую возможность отойти от привычного, освящённого киношными традициями, нужно было вести беспощадный бой. Дэн вовсе не был литературным экспериментатором, авангардистом; но он никогда не стал бы писателем, если бы обычное и ожидаемое — жизнь, как она есть, — отвечало бы его глубинным психологическим наклонностям. А сейчас — казалось, он уловил самую суть происходящего — он чувствовал, что сама жизнь подтверждает его взгляды: сама жизнь ломает правила, которые он побоялся бы нарушить, если бы пытался сочинить подобную ситуацию, сама жизнь творит некое волшебство, где нет причинной обусловленности, но обнаруживаются временна́я точность, стремительность и связность результатов, свойственные именно причинной обусловленности. Словно удалось опровергнуть давно установленную статистическую вероятность, словно выбрался из трясины, добился освобождения, услышав «да!» от реальности, от всей души оправдавшей предположительную искусственность искусства.

Дэн понял это, когда, наконец-то уплывая в сон, краешком сознания коснулся сценария о Китченере. Не исключено, что неподатливость материала — это просто вызов; и теперь этот вызов он воспринимал с чувством облегчения. Он принимает вызов, он справится, получив это «да!», сумеет как-то решить все проблемы. Скорее всего чувство облегчения было в значительной степени вызвано чисто личными, эгоистическими причинами, мыслью, что пусть и ценой потери, но ему удалось порвать со стилем существования, омрачившим и в конце концов подчинившим себе этот оксфордский дом. Он подумал о Дженни, о том, как она далеко отсюда, как — к счастью — далека от всех символов и архетипов этой мальчишеской комнаты. Англия, Оксфорд, замкнувшийся в себе самом и своём академизме; средний класс и средний возраст… Дэн заснул.

Здесь спит, похрапывая, господин Specula Speculans — так вполне может показаться. Но даже у самых жалких составителей диалогов и сочинителей чьих-то судеб бывают такие настроения, какими бы неподобающими, злостно не принимающими в расчёт страдания других эти настроения ни были: иначе сочинителям не выжить. Ведь они проживают не жизнь, а жизни других людей; проезжают не по магистральным путям определённого факта, но, словно «кочующий» учёный без постоянной должности, переезжающий из одного университета в другой, мечутся по стране гипотетических предположений, сквозь все и всяческие прошлые и будущие каждой единицы настоящего. Только одно из всего этого набора может стать тем, что случилось, и тем, что случится, но для этих людей это одно не так уж и важно. Я творю, следовательно, я существую: всё остальное — сон, грёза, хоть и конкретная, и осуществимая. Скорее всего то, что Дэн пытался отыскать в своих зеркалах, было не собственное лицо, а путь сквозь стекло, в Зазеркалье. Этот тип интеллекта находит удовлетворение в том, в чём — как можно себе представить — находит удовлетворение Господь Бог: в непреходящей множественности настоящего, в своих бесконечных возможностях, а не в завершённости, не в совершенстве. В совершенном мире не нашлось бы места для таких писателей — вампиров, спящих с довольной улыбкой на устах, в то время как философы бросаются из окон, мужчины и женщины мучаются, дети умирают от голода, а мир гибнет от собственной алчности и глупости. Если Дэн и улыбался во сне в эту ночь, то потому, что в глубине его подсознания гнездилась уверенность, что в совершенном мире не нашлось бы места и ни для кого другого.

Около девяти меня разбудил голос Жизель из-за двери. Звонила моя «дочь из Лондона». Когда я спустился в холл, Джейн — в халате и домашних туфлях — протянула мне трубку, прикрыв ладонью микрофон:

— Я сказала ей, что случилось.

— Спасибо тебе.

Объявив Каро, что это я, я смотрел вслед Джейн, спускавшейся в кухню.

— Ох, папочка! Это ужасно — для тебя.

— Гораздо меньше, чем для…

— А она…

— Держится очень мужественно.

— Я просто не могла поверить, когда она сказала.

— Я понимаю. — Я сделал свой собственный — краткий и тщательно отцензурированный — отчёт о случившемся: мы встретились, он ни словом не намекнул на это, должно быть, решение было принято довольно давно.

— Всё это так странно. Прямо как будто он только и ждал…

— Я думаю, он и вправду ждал, Каро. — Я замешкался, впервые вдруг осознав, как трудно будет объяснять или, вернее, не объяснять, что же на самом деле произошло. — Встреча со мной, очевидно, была для него завершением чего-то, что ещё оставалось незавершённым. Не нужно думать, что это был акт отчаяния. Я подозреваю, что в гораздо большей степени это был акт облегчения, освобождения. Умиротворения, если хочешь.