Бикфордов мир - Курков Андрей Юрьевич

Так постепенно затих в нем страх, и в душе вновь воцарился мир и спокойное желание жить.

Приближался вечер, сгущая уличные краски и нарушая прозрачность воздуха. Заметив, что в домах напротив зажглось два окна, Харитонов тоже включил свет и сразу все вещи в комнате как бы ожили, изменили окраску, создав тем самым какой-то неповторимый убаюкивающий уют. Зеленая кушетка при мягком свете маленькой лампочки, свисавшей с низкого потолка, показалась пушистой. Стол, овальный коричневый стол, на который Харитонов раньше и внимания не обратил, отливал полированным блеском, а стены, обклеенные газетами, вдруг составили единый четырехстенный ковер с равномерными узорами из бисерных строчек текстов и прямоугольников фотографий на слегка пожелтевшем фоне. На железной полуторной кровати с хромированными спинками, увенчанными тяжелыми литыми шарами, пирамидой были выложены три подушки, на верхней был вышит красно-зеленый петушок, и лишь покрывало – полотно болезненно-салатового цвета – тревожило глаз и немного нарушало созданную идиллию.

Вскоре, нарушив тишину, зазвучали шаги людей по мостовой. Хлопнула дверь в доме и заскрипели деревянные ступеньки.

Зашла Евдокия и, приветливо кивнув гостю, с двумя сумками в руках исчезла на кухне. Оттуда уже вышла переодетой, держа в руке только одну матерчатую сумку.

– Ну как, не скучалось? – глядя просящими глазами, спросила она.

– Как-то нет, – заторможенно ответил Харитонов. – Прогулялся немного.

– Ну ничего, сейчас я ужин наварю.

После ужина, состоявшего опять из вареной картошки с хлебом, она унесла посуду и, снова усевшись за стол, достала из матерчатой сумки странную рубаху болезненно-салатового цвета с очень длинными рукавами. Собственно, это была и не рубаха, а что-то среднее между зимним солдатским бельем и свитером, так как одевалась она через голову и доходила почти до колен.

В руках Евдокии появились большие портняжьи ножницы, и она защелкала ими, укорачивая рубаху на добрых полметра. Харитонов молча следил за ее действиями, наслаждаясь домашним уютом.

Укоротив рубаху, женщина попросила Василия приложить ее к себе и сделала надрезы на рукавах, помечая, на сколько они должны быть укорочены. После привычными движениями она отрезала лишнее у рукавов и попросила Харитонова примерить.

Рубаха оказалась впору и очень теплой. Он с благодарностью посмотрел на женщину – первую женщину, позаботившуюся о нем. Захотел поцеловать ее, протянул руки, прижал к себе. И она обняла его. Так, обнявшись, стояли они долго, пока не устали ноги. Стояли и молчали, боясь сказать что-то невпопад. Потом снова уселись за стол, глядя друг на друга уже иными глазами. Евдокия достала из сумки еще одну такую рубаху и принялась ее окорачивать, то и дело поднимая теплый взгляд на Харитонова.

– Че-то странные они какие-то! – сказал он, кивнув на рубаху в руках у женщины.

– Смирилки, – Евдокия пожала плечами. – Наша продукция.

– Смирилки?! – не поняв, переспросил Василий.

– Ну, как их там по ярлыку звать – смирительные рубашки общего пользования, – объяснила она более понятливо. – У нас же тут самая большая трикотажная фабрика смирительных рубашек. Почти все население там работает. А собираются еще новые цеха построить, говорят, не хватает продукции-то. Будем больше в братские страны отправлять тогда.

– Ишь ты! – подивился Харитонов и окинул взглядом рубашку, в которую теперь был одет. – А ничего, теплая!

– Конечно, теплая! – улыбнулась Евдокия, заканчивая укорачивать вторую рубашку. – А эта мне на будущее будет.

– А зачем их так много? – вдруг спросил Харитонов, задумавшись.

– А почем я знаю?! – наклонила голову Евдокия. – План каждый год увеличивают, значит, носят их люди. Ну давай уж спать ложиться, а то мне завтра в первую идти, – добавила она решительно.

Харитонов встал. Снял рубашку, сбросил гимнастерку и сапоги и стеснительно глянул на хозяйку.

Евдокия, оставшаяся уже в ночной сорочке, едва доходившей до колен, расстилала кровать.

– Ну что стоишь?! – окликнула она Харитонова. – Раздевайся да ложись! Тебе-то на работу не идти?

И выключила свет. В темноте странник живо разделся, лег и ощутил рядом жар женского тела. Сначала взяла какая-то оторопь, но, быстро совладав с нею, он прильнул к женщине и ощутил тут же на себе ее сильные объятия. Эта ночь была сладкой и жаркой, и болели его губы, не привыкшие к долгим поцелуям.