Дэниел Мартин - Фаулз Джон

— Нет, я в порядке. — Она в последний раз сжала его пальцы и протянула руку — включить зажигание, но передумала, повернулась на сиденье и на миг обвила руками шею Дэна; потом снова занялась машиной.

Его провели по всей квартире. Нельзя сказать, что и квартира, и район пришлись ему по душе; но квартира была сравнительно чистой, цена — не безобразно высокой, а главное — не было сомнений, что Каро квартира нравилась и решение она уже приняла. Так что Дэн дал своё «добро», а Каро — чек на оплату месячной ренты, и они отправились в Хэмпстед-Виллидж187 обедать. Всё то время, что они обедали, в душе Дэна происходило, так сказать, эмоциональное «перетягивание каната»: чувство нежной привязанности то и дело сменялось… не то чтобы скукой, но чувством болезненной неловкости. Разумеется, над ними витало прошлое; он не мог избавиться от мыслей об Энтони; но оставалось ещё столько всего, что нужно было подвергнуть пересмотру. Был момент, когда Дэн почти уже решился сказать Каро — как Джейн сказала своей дочери — если не всё, то хотя бы часть правды. Вечная уклончивость, необходимость кривить душой, вечное стремление сохранить достоинство — и всё из-за предположения, что младшее поколение не способно понять старших; будто и в самом деле дети рождались на свет лишь затем, чтобы у родителей могли быть от них секреты и тайны — такие тайны, раскрытие которых наверняка принесло бы гораздо больше реальной пользы, чем давно и бережно хранимые затхлые догмы, основанные на опыте, полученном извне. Мысль о том, что эти суждения должны быть отнесены скорее к теории, чем к реальной практике, в этот вечер стала казаться Дэну всё более сходной с убеждённостью католиков в непогрешимости папы — идеей, которую здравый смысл и простая порядочность опровергают на каждом шагу. То же самое он чувствовал чуть раньше, когда ехал с Розамунд на вокзал: ведь она задала ему вполне разумный вопрос, требовавший честного ответа. Когда-то давно я один раз переспал с твоей матерью, и, узнав об этом, твой отец так и не смог этого забыть. Как просто, сколько сомнений и загадок решаются одним махом… и, подумав так, Дэн продолжал всячески поддерживать миф о прошлом, созданный воображением его дочери.

И вот они дома; поцеловав Каро и пожелав ей спокойной ночи, Дэн не мог заснуть; кроме того, надо было ждать, пока разница во времени позволит ему застать Дженни в «Хижине». Каро видела телеграмму, хоть это теперь не надо скрывать. Он заказал разговор и читал до поздней ночи, когда его соединили с Калифорнией.

Слышимость была плохая, казалось, их голоса действительно доносятся через всё реально разделившее их расстояние. Милдред и Эйб очень милые, «всё точно так, как ты про них говорил», она думала, что «будет наслаждаться его отсутствием», но не получается, ей обязательно нужно на кого-нибудь ворчать. Дэн дал ей высказать всё это и сообщить кое-какие новости, потом рассказал свои.

— Ох, Дэн! Какой ужас! Прямо вчера?

— Да.

— Но почему?

И опять Дэн вынужден был кривить душой, на этот раз с той, что знала его много лучше двух других молодых женщин, с которыми он разговаривал в этот день. Тут он, пожалуй, не столько уклонялся, сколько старался выиграть время, строил теории точно так же, как делал это с Каро, с её матерью и отчимом.

— Но… заставить тебя проделать весь этот путь, и потом… Дэн, ты не всё мне сказал.

— Да. Не всё. Не совсем всё.

— Тогда что же?

— Я всё тебе расскажу. Только не сейчас. Просто… вызревают плоды из посеянных горьких семян.

— Ты как-то говорил, что любую историю можно изложить в пяти строках.

— Это не история, Дженни. Когда-нибудь. Обещаю.

— Знаю я твои обещания.

— Зато не знаешь, как мне тебя недостаёт.

— Мягко стелешь?

— Очень хотелось бы.

— У тебя не выйдет так просто от меня отделаться.

— Я тоже это понимаю.

— Если бы только я видела твоё лицо.

— Оно просто усталое.

— Очень поздно?

— Половина третьего.

— Ой Боже мой! Бедный ты, бедный.

Дженни спросила про Каро. Он ответил — прекрасно, а про себя пообещал рассказать всю правду попозже, когда всё утрясётся. Последовали расспросы о Джейн, о Нэлл, о том, как это было — встретиться после стольких лет.

— Интересно антропологически?

— Более или менее. Сплошь теплота и душевность. С той стороны.

Пауза. Потом Дженни сказала:

— Слушай, между прочим, я пытаюсь выполнить своё обещание.

— Какое из?..

— Про нас. Написать про нас.

Он совсем забыл об этом.

— Серьёзно?

— Только я, может быть, не пошлю тебе это.

— Зачем же ты принимаешь всякий абсурд за чистую монету? А потом берёшься обо мне судить?

— А мне нравится. Не уверена, что сама не возьмусь писать роман. — И добавила: — Не пойму, отчего люди поднимают такой шум из-за этого. Просто записываешь, что помнишь, и всё. Что чувствовал. Вот я всё и записала.

— Всё?

— Там хватает. Не думаю, что твои кошмарные жёлтые блокноты и дурацкие карандаши когда-нибудь использовались хоть капельку лучше.

— Кто-то напрашивается, чтобы его разложили у меня на коленях и…

— Пожалуйста. В любое удобное для вас время.

Они закончили разговор — уже не такой шутливый — через минуту, и эта минута оказалась вовсе не лёгкой. Последние слова Дженни были: «Я ещё не готова. Ты мне всё ещё очень нужен». Это была не мольба; просто какая-то часть её существа — скорее всего та, что была в ней от шотландских предков, — не поддразнивала, не протестовала, но трезвым взглядом, словно врач-клиницист, оценивала, что она — Дженни — способна сделать, а что — нет.

Дэн подошёл к окну; стоял, вглядываясь в лондонскую ночь. Какое-то движение на улице, пятью этажами ниже, привлекло его внимание. Там, на противоположной стороне, располагался ряд магазинчиков, и, по всей видимости, в ту ночь оттуда должны были вывозить мусор. У дверей магазинов, на тротуаре, были выставлены мусорные баки, картонные коробки, свалены чёрные пластиковые мешки. Ночной бродяга, склонясь над одной из куч, спокойно копался в коробке, привередливо, со знанием дела, почти как человек, выбирающий покупку на аукционной распродаже. Рядом с ним стояла древняя детская коляска без колпака. Дэн прошёл к письменному столу, взял из ящика бинокль и, вернувшись к окну, навёл бинокль на бродягу. Тот был в чёрной фетровой шляпе без ленты, в пальто, подвязанном верёвкой, и в резиновых сапогах. Лица было не разглядеть под полями шляпы, к тому же он отвернулся, копаясь в мусоре, но ясно было, что человек стар. Он отошёл от коробки с тремя-четырьмя проволочными плечиками для одежды в руках, осмотрел, в поисках дефектов, каждое, поворачивая в пальцах, торчащих из драных перчаток, потом положил плечики в коляску. Что-то в нём было отчасти комичное: профессионализм и удовлетворённость, благодарность, что город спит и улица вокруг пустынна; казалось, он просто осуществляет свой регулярный еженедельный обход этих магазинов; что-то отчасти викторианское, анахронистичное, почти вне — или всевременное. Он был и очень реальным, и в то же время, в свете уличных фонарей, на пустой сцене этой ночи, очень театральным. Опять Беккет — «в ожидании Годо».188

Наблюдая за бродягой, Дэн испытывал к нему странную симпатию, чуть ли не потребность спуститься и поговорить с ним, всего несколько мгновений играть роль современного Мэйхью189; выяснить, как живёт этот старик, что чувствует, как философствует… может, даже позвать его выпить кофе. Он понимал — им движет не истинная благотворительность или любознательность, но стремление вновь обрести чувство реальности в этот день, заставивший самого Дэна стать как бы вне реальности: этот день был исполнен такого количества вежливой лжи, искусственных улыбок и натянутых любезностей, мещанских условностей, определяющих поведение человека из среднего класса. Весь этот день он чувствовал себя как бы запертым внутри крепко сшитого романа о среднем классе: этаким приглаженным жуликом-адвокатом, представителем истеблишмента из книг Ч. П. Сноу,190 а вовсе не одиноким волком. Вниз, на улицу, сейчас влекла его реальность одиночества, и на какой-то миг Дэн позавидовал этому одиночеству — так заводная канарейка в стиле рококо могла бы позавидовать реальной птице, поющей в роще за окном той комнаты, где сама она молча и бессильно ждёт, чтобы её завели.

И хотя он только что слышал голос Дженни, хотя знал, что в нескольких ярдах от него спит Каро, несмотря на все происшедшие в этот день примирения и свою вплетенность — в самых разных формах — в сложную канву (а порой и паутину) размышлений и переживаний всех этих женщин, Дэна мучило необъяснимое чувство, что он то ли прячется от чего-то, то ли ему не удаётся чего-то разглядеть; чувство незавершённости не столько из-за тривиальной полярности между истинной нищетой и привилегированностью комфорта, так чётко представшей сейчас перед его глазами, чем из-за того, что проглядывало сквозь эту полярность, виделось за нею… что увидел Беккет и выразил через столь многозначный символизм и «отъявленный романтический пессимизм»: одиночество человека — несокрушимая основа человеческого существования. Я есть то, что я есть. То, что существует, — существует. Дэну представилось, что там, внизу, в этой расплывчатой тёмной фигуре — его утерянное реальное «я»: нечто живущее на грани существования, на тёмной ночной улице его души; не внемлющее ни разговорам, ни зову, вечно отдельное, отстранённое.