Молитва об Оуэне Мини - Ирвинг Джон

Мамина смерть, меньше чем через год после которой случилась смерть Лидии, сильно повлияла на бабушкино решение установить телевизор в доме 80 на Центральной улице. Мама очень любила крутить пластинки на нашей старой «Виктроле»; вечерами мы часто слушали Фрэнка Синатру с оркестром Томми Дорси — мама любила подпевать Синатре. «Ох уж этот Фрэнк, — говорила она. — Такой голос должен был достаться женщине — а достался ему!» Я помню некоторые ее любимые песни, и меня до сих пор, едва их услышу, тянет подпевать, хотя моему голосу далеко до маминого. До голоса Синатры мне тоже далеко — как и до его воинствующего патриотизма. Не думаю, что маме пришлись бы по душе его политические взгляды, но голос, как она выражалась, «раннего Синатры» ей нравился, особенно в тех песнях, которые Синатра записал вместе с Томми Дорси. Поскольку она любила подпевать Синатре, то предпочитала довоенные пластинки, когда он еще не стал звездой и пел более проникновенно, — иначе говоря, когда Томми Дорси не давал ему сильно выделяться на фоне оркестра. Любимые мамины записи относились к 1940 году — «И я увижу тебя», «Глупцы пусть лезут напролом», «Мне некогда быть миллионером», «Завтра будет славный день», «Все это и в придачу небо», «Где ты прячешь свое сердце?», «Пассаты», «Зов каньона» и самая любимая — «Слишком несбыточно».

У меня был собственный радиоприемник, и после маминой гибели я стал слушать его все чаще. Мне казалось, бабушка расстроится, если я буду проигрывать те старые пластинки Синатры на «Виктроле». Когда Лидия была еще жива, бабушке, по-моему, вполне хватало чтения; они с Лидией по очереди читали друг другу или заставляли это делать Джермейн — а сами тем временем давали отдых глазам и попутно удовлетворяли свою неизбывную потребность развивать Джермейн. Но когда Лидия умерла, Джермейн отказалась читать бабушке; уверенная, что это ее чтение в тот вечер убило Лидию — или, по крайней мере, приблизило ее смерть; Джермейн решительно отказывалась убить подобным образом еще и мою бабушку. Временами бабушка понемногу сама читала вслух Джермейн, но это не давало ее глазам отдыха, и она часто прерывалась — убедиться, что Джермейн ее слушает достаточно внимательно. А достаточно внимательно у Джермейн никак не получалось — все силы уходили на то, чтобы выжить во время этого чтения.

Как видите, наш дом к тому времени стал уже вполне уязвим для вторжения телевидения. Этель никогда не удалось бы заменить бабушке Лидию. Лидия выполняла роль чуткой и благодарной публики, внимающей практически непрестанным бабушкиным суждениям о происходящем, тогда как Этель никак на них не отзывалась — расторопная, но без вдохновения, исполнительная, но без души. Дэн Нидэм понимал: ничто так не заставляет бабушку чувствовать себя старой, как отсутствие живой искорки в Этель; но сколько бы Дэн ни предлагал бабушке заменить Этель кем-нибудь повеселее, бабушка защищала свою горничную с преданностью бульдога. Уилрайты, конечно, снобы, но они никогда не поступали непорядочно; Уилрайты не увольняют своих слуг только из-за того, что эти слуги угрюмы и скучны. Так что Этель осталась у нас, а бабушка старела дальше — старела и все настойчивее искала новых развлечений. Она тоже стала уязвима для вторжения телевидения.

Джермейн, приходившей в ужас, когда бабушка читала ей вслух, — и приходившей в еще больший ужас при мысли о том, чтобы самой почитать что-нибудь бабушке, — стало почти нечего делать, и она попросила расчет. Подобные отставки Уилрайты всегда принимали милостиво, хотя мне было жаль, что Джермейн уходит. Желание, которое она во мне возбуждала, каким бы оно ни казалось мне омерзительным в то время, оставалось для меня ниточкой, ведущей к отцу. Кроме того, похотливые фантазии, навеваемые Джермейн, при всей их порочности, увлекали меня все же больше, чем слушание приемника.

Когда Лидия умерла, а я половину дней и ночей стал проводить у Дэна, бабушка больше не нуждалась в двух горничных. Искать замену Джермейн не было никакой необходимости — Этели ей хватало. И после того, как от нас ушла Джермейн, уже и я стал уязвим для вторжения телевидения.

— ТВОЯ БАБУШКА СОБИРАЕТСЯ КУПИТЬ ТЕЛЕВИЗОР? — удивился Оуэн Мини.

В доме Мини телевизора не было, и у Дэна тоже. Дэн в 1952-м голосовал против Эйзенхауэра и дал себе слово не покупать телевизор, пока Айк будет президентом. Даже у Истмэнов не было телевизора. Дяде Алфреду очень хотелось его иметь, и Ной с Саймоном и Хестер вовсю упрашивали родителей, но в «северный край» в то время еще плохо доходил телесигнал; в Сойере ловились одни помехи, а ставить вышку для антенны тетя Марта не хотела — чтобы не «портить вид», — хотя дядя Алфред так мечтал о телевизоре, что ради качественного сигнала построил бы хоть телебашню, пусть она даже мешала бы низко летящим самолетам.

—У тебя будет телевизор? — изумилась Хестер, разговаривая со мной по телефону из Сойера. — Везет же засранцам! — Ее зависть приятно щекотала нервы.

О том, что будут показывать по телевизору, мы с Оуэном не имели ни малейшего представления. Мы привыкли к фильмам, которые смотрели по субботам на дневных сеансах в обветшалом грейвсендском кинотеатре, называвшемся «Айдахо» — то ли в честь одного из штатов на далеком Западе, то ли в честь известного сорта картошки. В «Айдахо» крутили фильмы про Тарзана, а чаще — киноэпопеи на библейские темы. Мы с Оуэном терпеть их не могли: он считал, что это форменное СВЯТОТАТСТВО, мне же казалось, что это скука смертная. Фильмы про Тарзана Оуэн, впрочем, тоже ругал.

— ВСЕ ВРЕМЯ РАСКАЧИВАЕТСЯ НА ЭТИХ ДУРАЦКИХ ЛИАНАХ — А ОНИ НИКОГДА НЕ ОБРЫВАЮТСЯ. И КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА ОН ПЛАВАЕТ В РЕКЕ ИЛИ ОЗЕРЕ, ТУДА ВЫПУСКАЮТ КРОКОДИЛОВ ИЛИ АЛЛИГАТОРОВ — НА САМОМ ДЕЛЕ, ДУМАЮ, ЭТО ОДИН И ТОТ ЖЕ КРОКОДИЛ. БЕДНУЮ ТВАРЬ СПЕЦИАЛЬНО НАТАСКАЛИ БОРОТЬСЯ С ТАРЗАНОМ. ОН, НАВЕРНОЕ, ОБОЖАЕТ ЭТОГО ТАРЗАНА! И ВСЕ ВРЕМЯ ОДИН И ТОТ ЖЕ СЛОН БЕГАЕТ ПО ЛЕСУ — И ТОТ ЖЕ ЛЕВ, И ТОТ ЖЕ ЛЕОПАРД, ДАЖЕ КАБАН ВСЕ ВРЕМЯ ОДИН И ТОТ ЖЕ! И КАК ТОЛЬКО ДЖЕЙН ТЕРПИТ ЭТОГО ТАРЗАНА? ОН ЖЕ ТАКОЙ ТУПОЙ; ВСЕ ЭТИ ГОДЫ ОН ЖЕНАТ НА ДЖЕЙН И НИКАК НЕ МОЖЕТ НАУЧИТЬСЯ КАК СЛЕДУЕТ ГОВОРИТЬ ПО АНГЛИЙСКИ. КАКОЙ-НИБУДЬ ГЛУПЫЙ ШИМПАНЗЕ И ТО УМНЕЕ! — разорялся Оуэн.

Но что по-настоящему злило Оуэна, так это фильмы про пигмеев; он говорил, что от них у него ВНУТРИ ВСЕ ПЕРЕВОРАЧИВАЕТСЯ. Его все занимал вопрос, снимаются ли пигмеи в других фильмах. А еще он переживал, что духовые трубки, из которых они стреляют отравленными стрелами, скоро войдут в моду у ПОДРОСТКОВЫХ БАНД.

— Чего-чего? — не понял я. — У каких еще подростковых банд?

— НАПРИМЕР, ГДЕ-НИБУДЬ В БОСТОНЕ, — ответил он.

Мы не знали, чего и ждать от бабушкиного телевизора.

Возможно, в 1954 году фильмы про пигмеев уже показывали в ежедневной программе «Вечерний сеанс», но нам с Оуэном не позволялось смотреть «Вечерний сеанс» еще несколько лет. Никаких других ограничений, касающихся телевизора, бабушка при всей своей любви к труду и распорядку для нас не устанавливала. Я, правда, точно не помню — может, в 1954 году «Вечернего сеанса» вообще не существовало, но суть не в этом: я просто хочу сказать, что бабушка никогда не брала на себя роль цензора; просто она считала, что мы с Оуэном должны ложиться спать в «положенное» время. Сама она смотрела телевизор целыми днями, с утра до вечера; за ужином она перечисляла мне — или Оуэну, Дэну и даже Этель — все глупости, что увидела и услышала за день, а потом выдавала краткий анонс тех нелепостей, что ожидала увидеть во время вечернего просмотра. С одной стороны, она стала сущим рабом телевизора, с другой — выражала презрение почти ко всему, что видела, и энергия этого негодования, возможно, прибавила ей несколько лет жизни. Она презирала телевидение с такой страстью и остроумием, что смотреть телевизор и высказывать суждения по поводу всего происходящего на экране — иногда высказывать непосредственно самому телевизору — стало ее работой.

Все проявления современной культуры, показываемые по телевидению, по мнению бабушки, свидетельствовали о том, как стремительно катится в пропасть целая нация, как беспощадно ухудшается наше психическое и нравственное здоровье, сколь близок и всеобъемлющ наш окончательный упадок. Я больше ни разу не видел, чтобы она читала книги, но она часто на них ссылалась, — словно они остались для нее священными сокровищницами, храмами премудрости, которые телевидение разграбило и бросило.

Мы с Оуэном увидели много неожиданного, но самым неожиданным стало для нас деятельное участие бабушки едва ли не в каждой передаче, которую мы смотрели. В тех редких случаях, когда мы сидели у телевизора без бабушки, нам словно чего-то не хватало. Без бабушкиных непрерывных язвительных замечаний редкая передача могла завоевать наш интерес. Когда мы смотрели телевизор одни, Оуэн постоянно говорил: «МОГУ СЕБЕ ПРЕДСТАВИТЬ, ЧТО БЫ СКАЗАЛА НА ЭТО ТВОЯ БАБУШКА».