Молитва об Оуэне Мини - Ирвинг Джон

Мы с Оуэном увидели много неожиданного, но самым неожиданным стало для нас деятельное участие бабушки едва ли не в каждой передаче, которую мы смотрели. В тех редких случаях, когда мы сидели у телевизора без бабушки, нам словно чего-то не хватало. Без бабушкиных непрерывных язвительных замечаний редкая передача могла завоевать наш интерес. Когда мы смотрели телевизор одни, Оуэн постоянно говорил: «МОГУ СЕБЕ ПРЕДСТАВИТЬ, ЧТО БЫ СКАЗАЛА НА ЭТО ТВОЯ БАБУШКА».

Конечно, нет души настолько суровой, чтобы ей не найти в гибели культуры совсем уж ничего занимательного. Даже бабушка умудрилась полюбить одну телепередачу. К моему удивлению, и бабушка и Оуэн стали преданными поклонниками одной и той же программы — для бабушки это была единственная передача, к которой она прониклась совершенно слепой, всепоглощающей любовью; что же касается Оуэна, то эта передача стала его любимой среди тех немногих, что он обожал поначалу.

Яркой личностью, сумевшей покорить язвительные сердца бабушки и Оуэна Мини, был некий пианист, который беззастенчиво работая на потребу публики, искромсал и перемешал Шопена, Моцарта и Дебюсси в одном двух-трехминутном цветистом попурри. Его пальцы, унизанные бриллиантовыми кольцами — одно из них было в форме рояля, так и порхали по клавишам. Иногда он играл на прозрачном, со стеклянной крышкой рояле и любил с гордостью упоминать о сотнях тысяч долларов, что стоили его инструменты, непременно украшенные аляповатыми канделябрами. На заре телевидения он был кумиром из кумиров — по большей части для женщин старше моей бабушки и по крайней мере вполовину менее образованных; и все-таки бабушка и Оуэн Мини влюбились в него по уши. Когда-то он выступал солистом с Чикагским симфоническим оркестром — ему тогда было всего четырнадцать лет, — но сейчас, в свои кудрявые тридцать с небольшим, он гораздо больше внимания уделял внешней эффектности, нежели исполнению. Он носил шубы до пола и расшитые блестками костюмы; он вбухал шестьдесят тысяч долларов в пальто из меха шиншиллы; у него был пиджак, отделанный галунами из золота высшей пробы; он часто надевал смокинг с бриллиантовыми пуговицами-буквами, из которых складывалось его имя.

— ЛИБЕРАЧИ! — вскрикивал Оуэн всякий раз, как видел этого человека на экране. Передачи с ним показывали раз по десять в неделю. Это было какое-то нелепое, смахивающее на павлина создание с медовым женским голосом и такими глубокими ямочками на щеках, словно их нарочно вычеканили специальным молоточком с круглым бойком.

— Пожалуй, я отлучусь на минутку и переоденусь во что-нибудь поэффектнее, — проворкует, бывало, Либерачи, на что бабушка с Оуэном всякий раз просто ревели от восторга, и вскоре он возвращался к своему роялю, сменив блестки на разноцветные перышки.

Либерачи, я думаю, был одним из первых бисексуалов, подготовивших публику к извращенцам вроде Элтона Джона или Боя Джорджа, но я никогда не мог понять, за что он так нравится бабушке с Оуэном. Уж наверняка не за музыку — он исполнял Моцарта в таком разухабистом стиле, что было похоже на арию Мэкки-Ножа. Впрочем, Мэкки-Ножа он тоже иногда играл.

— Он так любит свою маму, — говорила бабушка, заступаясь за Либерачи; и, честно говоря, это было похоже на правду — он не только всячески охал и ахал, рассказывая о своей матери с экрана телевизора, но, как писали в прессе, жил вместе с этой пожилой дамой до тех самых пор, пока та не умерла — аж в 1980-м!

— ОН ДАЛ РАБОТУ СВОЕМУ БРАТУ, — замечал Оуэн. — ХОТЯ МНЕ НЕ КАЖЕТСЯ, ЧТО ДЖОРДЖ ТАКОЙ УЖ ТАЛАНТЛИВЫЙ.

Да, действительно, Джордж, молчаливый брат Либерачи, довольно долго выступал его партнером в этих представлениях, пока не ушел с экрана, чтобы стать хранителем Музея Либерачи в Лас-Вегасе, где и умер в 1983-м. Но с чего Оуэн взял, что сам Либерачи ТАКОЙ УЖ ТАЛАНТЛИВЫЙ? По мне, так главным его талантом было умение естественно и непринужденно развлекаться — и еще он мог от души валять дурака. Но бабушка с Оуэном прямо заходились от счастья, совсем как престарелые истерички с голубыми волосами — зрительницы в телестудии, особенно когда этот знаменитый шут гороховый спрыгивал со сцены в публику и танцевал со своими поклонницами.

— Он правда любит стариков! — восхищалась бабушка.

— ОН БЫ НИКОГДА НИКОГО НЕ СМОГ ОБИДЕТЬ! — благоговейно вздыхал Оуэн Мини.

Я тогда думал, что Либерачи педик, но потом один обозреватель из лондонской газеты, который сболтнул что-то подобное насчет сексуальных предпочтений Либерачи, проиграл в суде дело о клевете. (Это произошло в 1959 году; Либерачи, стоя у барьера для свидетельских показаний, заявил, что он противник гомосексуализма. Я помню, как тогда радовались Оуэн с бабушкой.)

Таким образом, моя радость по поводу телевизора, появившегося в доме 80 на Центральной, несколько омрачалась непостижимой любовью бабушки и Оуэна Мини к Либерачи. Я не разделял их безрассудного поклонения этой феноменальной дешевке — мама в жизни бы не стала подпевать Либерачи! — и, как обычно в таких случаях, я делился своими критическими соображениями с Дэном.

Неприятности Дэн Нидэм воспринимал творчески, а часто даже находил в них свои плюсы. Многие преподаватели, даже в лучших школах, — на самом деле замаскированные неудачники; это ленивые мужчины и женщины, чей скудный авторитет может утвердиться лишь за счет подростков. Но Дэн был не из таких. Мне теперь не узнать, намеревался ли он всю жизнь проработать в Грейвсендской академии в то время, когда влюбился в мою маму и потом женился на ней; но маму он потерял, и в ответ на эту несправедливость решил целиком посвятить себя тому, чтобы в деле воспитания «всесторонне развитого юношества» превзойти даже задачу, высокопарно декларированную в учебном плане Грейвсендской академии, где под определением «всесторонне развитое юношество» подразумевался итог четырехлетней программы обучения. Дэн стал одним из лучших преподавателей, каких только можно найти в подготовительной школе. Он не просто был прекрасным и вдохновенным учителем, он к тому же понимал, что быть молодым — нелегкая задача, что подросткам приходится гораздо труднее, чем взрослым, — мнение, не очень-то распространенное среди взрослых, а среди преподавателей частных школ и вовсе большая редкость; эти обычно видят в своих подопечных лишь заносчивых хамов из богатеньких семей, избалованных разгильдяев, по которым плачет розга. Дэн Нидэм, конечно, много раз сталкивался в Грейвсендской академии с избалованными разгильдяями, по которым плачет розга; и однако же он относился ко всем, кто моложе двадцати, с большим сочувствием, нежели к своим ровесникам и тем, кто старше, — хотя, надо заметить, он сочувствовал и пожилым, они, по его мнению, мучительно переживают второй подростковый период и, подобно мальчишкам в Академии, нуждаются в заботе.

— Твоя бабушка стареет, — втолковывал мне Дэн. — Она перенесла такие утраты — муж, потом твоя мама. И Лидия, пожалуй, была ее самой близкой подругой, хотя ни твоя бабушка, ни сама Лидия этого не сознавали. Из Этель, между нами, такой же собеседник, как из пожарного насоса. Если бабушка любит Либерачи, не осуждай ее за это. Не будь таким снобом! Если кто-то в состоянии сделать ее немного счастливее, этому надо только радоваться.

Ну ладно, в бабушкином возрасте обожать Либерачи, в общем-то, простительно, а вот то, что Оуэну тоже нравится эта самодовольная ухмылка во всю клавиатуру, по моему тогдашнему разумению, не лезло ни в какие ворота.

— Оуэн считает себя таким умным, что мне аж тошно, — сказал я Дэну. — Если он такой умный, то как ему — в его возрасте — может нравиться этот Либерачи?

— Оуэн и вправду умен, — ответил Дэн. — Он даже умнее, чем ему кажется. Но он не от мира сего. Одному Богу известно, с какими ужасными предрассудками и суевериями он сталкивается дома. Отец у него человек темный, и никто не знает, как далеко зашло душевное расстройство его матери, — она ведь в таком состоянии, что можно только догадываться, как далеко зашло ее безумие. Может, Оуэн так любит Либерачи потому, что Либерачи никогда не мог бы появиться в Грейвсенде. Почему Оуэн думает, что ему так понравится в Сойере? — спросил меня Дэн и сам же ответил: — Потому что он ни разу там не был.

Здесь, я думаю, Дэн был прав; однако его объяснения насчет Оуэна всегда представлялись мне какими-то чересчур уж стройными. Когда я сказал Дэну, что Оуэн твердо убежден, будто видел точную дату собственной смерти, — но назвать мне этот день отказался, — Дэн тут же ловко подверстал мой пример в один ряд к суевериям, которыми Оуэн обязан родителям. Я же не мог отделаться от мысли, что Оуэн — человек куда более творческий и самостоятельный, чем это выходит по теории Дэна.

При том, что Дэн был одним из самых одаренных и неутомимо-самоотверженных преподавателей Академии, его искренняя увлеченность воспитанием «всесторонне развитого юношества», скорее всего, не давала ему разглядеть всех недостатков нашей школы, и особенно недостатков многих весьма посредственных преподавателей и персонала администрации. Дэн верил, что Грейвсендская академия может спасти кого угодно; Оуэну, мол, нужно лишь дотянуть до того возраста, когда он сможет туда поступить. Его от природы острый ум окрепнет, когда парень столкнется с нелегкими учебными задачами, а все суеверия развеются, после того как он хоть немного пообщается с более приземленными сокурсниками. Подобно многим преданным своему делу педагогам, Дэн Нидэм возвел образование в культ; Оуэну Мини якобы просто недостает социального и интеллектуального стимула, а это может дать хорошая школа. Дэн был уверен, что Грейвсендская академия начисто смоет с Оуэна все пещерные предрассудки, что появились у него под влиянием родителей, — как океан у Кабаньей Головы смывал с него гранитную пыль.