Чужие сны и другие истории - Ирвинг Джон

Мое восхищение Диккенсом доходит до крайности. Я даже позволил себе то, чего не позволял в отношении других своих любимых писателей: один из диккенсовских романов остается непрочитанным. Я приберегаю «Нашего общего друга», как говорят, «на черный день». Это последний завершенный роман Диккенса, и у меня давно возникло ощущение, что он будет последним романом, который мне захочется прочитать. Конечно же, это безумие, но я представляю себе сцену в духе девятнадцатого века: мне сообщили, что мой конец близок; я окружаю себя родными и друзьями, и у меня остается еще время, чтобы прочитать «Нашего общего друга». В конце двадцатого века эквивалентами смертного одра стали смерть от насилия и непредвиденные катастрофы. Знакомые врачи развеяли мои иллюзии по поводу того, что мне хватит времени прочитать заветный роман. Житейская мудрость советует взяться за чтение немедленно.

И все же я не тороплюсь. Мой друг и издатель Харви Гинсберг достал для меня старинные ежемесячные выпуски первого издания «Нашего общего друга» (лондонское издательство «Чепмен и Холл», 1864–1865). Боюсь, хрупкие страницы не выдержат многочисленных перелистываний, если только не листать их с особой осторожностью, совсем не так, как я листаю страницы диккенсовских романов. Однако я предусмотрительно запасся более прочными изданиями романа; «Наш общий друг» есть у меня и в вермонтском доме, и в торонтской квартире. Осталось только приступить к чтению. Пока не знаю, каким будет этот «черный день». Возможно, не столь драматичным и не связанным со смертным одром. Просто наступит такой день, и я сниму с полки единственный не прочитанный мною роман Диккенса и вспомню, что когда-то романы этого человека пробудили во мне желание стать писателем.

В январе тысяча девятьсот девяностого года я вместе с труппой «Большого королевского цирка» некоторое время жил в городе Джунагадх, штат Гуджарат (это в северо-западной части Индии). Почти во всех палатках, где жили цирковые артисты и их семьи, имелись телевизоры и видеомагнитофоны. В этом небольшой индийский город ничем не отличался от мест моего привычного обитания — дома в Вермонте и квартиры в Торонто. По воскресеньям, утром, индийское телевидение показывало сериал, снятый на основе популярного индийского эпоса «Махабхарата». Всего там было девяносто три серии, каждая продолжительностью в час. При таких темпах показа история должна была завершиться (у небесных врат) к лету. Когда показывали «Махабхарату», в стране совершалось рекордное число краж, поскольку воры знали, что подавляющее большинство индийцев сейчас замерло у экранов телевизоров, забыв обо всем.

В то воскресенье я смотрел очередную серию бессмертного эпоса в палатке господина Пратапа Сингха — инспектора манежа и дрессировщика львов «Большого королевского цирка». Все места перед телевизором были заняты. Среди тех, кто не проявлял интереса к «Махабхарате», были полдюжины слонов, две дюжины львов и тигров, десяток лошадей, орда шимпанзе и не поддающиеся пересчету попугаи и собаки. Однако все сто пятьдесят членов цирковой труппы (в том числе и дюжина лилипутов) наслаждались сериалом.

В остальные дни недели цирковые акробаты и дрессировщики диких зверей смотрели по большей части видеокассеты, сопереживая чудесам и фантастическим поворотам сюжетов индийских фильмов. Сейчас «Большой королевский цирк» редко выезжает за пределы штатов Махараштра и Гуджарат, и недостаток «живых» впечатлений компенсируется за счет телевидения и кино. Фильмы, популярные в Бомбее, пользуются таким же успехом и у артистов этого цирка.

Впрочем, мой рассказ пойдет не о «Махабхарате» и особенностях индийской жизни. В то утро, когда закончилась очередная серия, я прошел на семейную кухню господина Сингха. Его жена Суми угостила меня чаем. На кухне был включен видеомагнитофон, и вдруг я услышал до боли знакомый диалог на английском языке. Кухонный телевизор был неисправен и воспроизводил только звук, однако я безошибочно узнал персонажей. Разговаривали Джейкоб Марли — умерший деловой партнер известного скряги Эбенизера Скруджа — и сам Скрудж. Это был эпизод, где Скрудж, желая сделать призраку Марли комплимент, говорит: «Ты же всегда хорошо вел свои дела, Джейкоб». В ответ Марли восклицает: «Забота о ближнем — вот что должно было стать моим делом. Общественное благо — вот к чему я должен был стремиться. Милосердие, сострадание, щедрость — вот на что я должен был направить свою деятельность. А занятия коммерцией — это лишь капля воды в безбрежном океане предначертанных нам дел!»[79] (Эта пылкая речь сопровождалась звяканьем цепей призрака.)

Мне захотелось снова посмотреть старый фильм, и я заплатил за ремонт телевизора. Это была экранизация диккенсовской «Рождественской песни» с Алистером Симом в роли Скруджа. Рядом со мной, на коврах, которыми был застлан земляной пол палатки, сидели юные индийские акробаты. Они не умели читать и писать, однако эта рождественская история захватывала их не меньше, чем наших детей. Основная идея «Рождественской песни» — перемены, произошедшие со Скруджем за одну ночь, когда этот скряга, безразличный ко всему и всем, преображается и учится «весело праздновать Рождество». Однако для маленьких акробатов Рождество было чужеземным словом — они никогда не отмечали этот праздник. Английский они понимали плохо, говорили на нем еще хуже, и тем не менее они знали и любили диккенсовскую повесть.

Двенадцатилетняя Лакшми — акробатка, умевшая замечательно ходить по канату, увидела, что меня заинтересовал фильм. Мое восхищение старой лентой она ошибочно приняла за недоумение и решила, что я не знаю содержания и не различаю, кто тут есть кто.

— Скрудж, — сказала Лакшми, показывая на старого Эбенизера. — Призрак. — Теперь ее пальчик указывал на тень Джейкоба Марли. — Дальше интересно, — добавила она.

— Я знаю эту историю, — ответил я девочке. — Она называется «Рождественская песнь».

Мои слова не произвели на Лакшми никакого впечатления. Рождество не было ее праздником.

Позже у меня состоялся разговор с Пратапом Сингхом. Помимо львов он занимался подготовкой юных акробатов. Господин Сингх тоже не праздновал Рождество.

— Дети любят эту историю про призраков, — сказал он мне, когда речь зашла о «Рождественской песни»…

Я вспоминаю разговор с ним и думаю: Чарльз Диккенс был бы доволен.

У «Рождественской песни» есть подзаголовок «Святочный рассказ с привидениями». То есть упор сделан на то, что это история о призраках. Это же подчеркивалось Диккенсом в предисловии к изданию тысяча восемьсот сорок третьего года: «Я взял на себя смелость выпустить книжечку о призраках, чтобы над миром витал призрак идеи, которая не лишит моих читателей чувства юмора, не перессорит их между собой и не заставит питать дурные чувства к этому времени года и ко мне».

Если такое предисловие недостаточно взбудоражило кого-то из читателей, Диккенс для усиления эффекта озаглавливает первую строфу «Призрак Марли» и на протяжении первых четырех абзацев напоминает, что Марли мертв. «Начать с того, что Марли был мертв» — этими словами открывается первая строфа «Рождественской песни». А кончается первый абзац новым напоминанием о смерти Марли: «Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке». В конце второго абзаца — очередное напоминание: «А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке». И наконец: «Не могло быть ни малейшего сомнения, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать». Так звучат вторая и третья фразы четвертого абзаца.

Думаю, вы уловили идею. Современный редактор-минималист, вне всякого сомнения, упрекнул бы автора за обилие повторов. Однако Диккенс не страдал болезненной обидчивостью, присущей минималистам; в его прозе повторы столь же обычное явление, как и точка с запятой.

Диккенсу было свойственно и столкновение крайностей. (Он писал: «Это честное, беспристрастное, благородное приведение в соответствие вещей вроде бы несопоставимых; и хотя известны заразные свойства болезней и несчастий, ничто в мире не бывает столь заразительным и неодолимым, как смех и жизнерадостность».) Племянник Скруджа — полная противоположность старому скупцу; он искренне любит праздновать Рождество. Он говорит своему дядюшке: «Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних — даже неимущих и обездоленных — таких же людей, как они сами, бредущих одной дорогой к могиле, а не каких-то существ иной породы, которым подобает идти другим путем».