Кожа для барабана, или Севильское причастие - Перес-Реверте Артуро

Встав посреди крошечной гостиной, Куарт спрятал солнечные очки во внутренний карман пиджака и огляделся. В комнате царили безупречный порядок и чистота. Обитый тканью диван с вязаными крючком салфетками на спинке и подлокотниках, телевизор, небольшая этажерка с книгами и кассетами с музыкой, рабочий стол; на нем – карандаши и шариковые ручки в керамических кружках, бумаги, папки. И компьютер. Ощущая на себе взгляд женщины, Куарт подошел к нему: 486-й процессор, с принтером. Вполне достаточно для «Вечерни», хотя модема он не увидел, а телефон, находившийся в другом конце комнаты, был старый, безрозеточный и явно несовместимый с компьютером.

Куарт подошел к этажерке. Среди музыкальных записей преобладало барокко, но было также немало фламенко и современной музыки, а Камарон представлен полностью. Книги – главным образом по изобразительному искусству и реставрации, много материалов по Севилье. Две книги – «Архитектура барокко в Севилье» Санчо Корбачо и «Путеводитель по. художественным достопримечательностям Севильи и ее окрестностей» – прямо-таки топорщились от самоклеящихся листочков с пометками, отмечающих страницы. Единственной книгой религиозного содержания была «Иерусалимская Библия» в кожаном переплете, с сильно потрепанным корешком. На стене, под стеклом, висела репродукция какой-то картины. Куарт взглянул на подпись: «Игра в шахматы», Питер ван Гюйс.

– Виновна или невиновна? – раздался за его спиной голос монахини.

– Невиновна – пока, – ответил он. – За отсутствием доказательств.

Еще не успев повернуться к ней, он услышал ее смех и тоже улыбнулся. А повернувшись, увидел у нее за спиной, на противоположной стене, собственное отражение в красивом старинном зеркале в очень темной деревянной раме. Такая вещь была настолько неожиданной в этом скромном жилище, что Куарт даже несколько оторопел. Судя по всему, зеркало стоило немало.

Монахиня проследила за направлением его взгляда.

– Нравится? – спросила она.

– Очень.

– Чтобы купить его, мне пришлось просидеть несколько месяцев чуть ли не на хлебе и воде. – Она мельком глянула в зеркало и пожала плечами. Потом вышла на кухню и вернулась с двумя стаканами свежей воды.

– А что в нем такого особенного? – поинтересовался Куарт, как только поставил пустой стакан на стол.

– В этом зеркале?.. – Грис Марсала мгновение поколебалась. – Можете считать его чем-то вроде личного реванша. Символом. Это единственная роскошь, которую я позволила себе за все то время, что живу в Севилье. – Она лукаво взглянула на Куарта. – Ну, и еще вот этот визит мужчины – пусть даже священника – в мой дом. – Она склонила голову к плечу, словно подсчитывая. – Не так уж много слабостей для трех лет, верно?

– Но вы ведь не набросились на меня, – заметил Куарт. – Вы хорошо владеете собой.

– Просто мы, старые монахини, – народ закаленный.

Она вздохнула с преувеличенной грустью и улыбнулась в ответ на улыбку Куарта. Улыбка эта не погасла и тогда, когда она, забрав пустые стаканы, направилась на кухню. Послышался шум льющейся из крана воды, и через минуту женщина появилась снова, задумчиво вытирая мокрые руки о водолазку. Она взглянула на зеркало, на свою гостиную, потом опять на Куарта.

– С того момента, как ты становишься послушницей, тебе начинают внушать, что зеркало в келье монашки – штука опасная, – сказала она. – Согласно правилам, твой образ должен отражаться в четках и молитвеннике. У тебя нет ничего своего: одежду, белье, даже гигиенические прокладки ты получаешь из рук общины. Спасение твоей души не терпит ни проявлений индивидуальности, ни личных решений.

Она замолчала, как будто уже сказала все, что хотела сказать, и, подойдя к окну, немного приподняла циновку. Яркий свет залил комнату, ослепляя Куарта.

– Всю свою жизнь я была верна правилам, – продолжала она. – И здесь, в Севилье, я не изменяю им, несмотря на маленькое нарушение обета бедности. – Она подошла к зеркалу и долго смотрела на свое лицо. – У меня была проблема. Вам о ней известно: Макарена говорила, что рассказывала вам. Проблема не столько физического свойства, сколько душевного – нечто вроде болезни. Я была директрисой университетского колледжа в Санта-Барбаре. С епископом нашей епархии я ни разу не обменялась ни единым словом, которое не касалось бы сугубо профессиональных вопросов. Но я влюбилась в него – или решила, что влюбилась, что, в общем-то, одно и то же… И в тот день, когда я вдруг оказалась перед зеркалом, осторожно подкрашивая себе глаза – это в мои-то тогдашние сорок лет, – потому что он собирался посетить наш колледж, я поняла, что происходит. – Взглянув на шрам у себя на запястье, она показала его Куарту в зеркале. – Это была не попытка самоубийства, как подозревали мои коллеги, а приступ ярости. Отчаяния. А когда я вышла из больницы и обратилась за советом к вышестоящим, все, что им пришло в голову, – это рекомендовать мне побольше молиться, соблюдать дисциплину и руководствоваться примером Святой Терезы из Лизье. – Она помолчала, потирая запястье, как будто хотела стереть шрам. – Вы помните, падре, кто такая была Тереза из Лизье?

Священник молча кивнул.

– Несмотря на туберкулез и холодную келью, она никогда не просила одеяла, а смиренно переносила все муки, причиняемые болезнью… И добрый Господь вознаградил ее за неисчислимые страдания, забрав к себе в возрасте двадцати четырех лет!

Она как будто тихо засмеялась сквозь зубы, прищурив глаза, словно рассматривая что-то вдали, и от этого мелкие морщинки на ее лице сделались более заметными. В свое время она была привлекательной женщиной, подумал Куарт, да в какой-то степени и продолжала оставаться такой. Он спросил себя, скольким монахам или монахиням хватило бы смелости сделать то, что сделала она.

Грис Марсала села в кресло; Куарт остался стоять – пиджак расстегнут, руки в карманах, – прислонившись к косяку двери возле этажерки и глядя на нее. Она взглянула на него с неожиданно горькой улыбкой.

– Вы были когда-нибудь на кладбище, где хоронят монахинь, отец Куарт?.. Аккуратные ряды одинаковых небольших досок. Совершенно одинаковых. А на них имена. Но не те, что давали им при крещении, а те, которые они носили в монашестве. Кем бы они ни были в этой жизни, как бы ни прожили ее – все сводится исключительно к их принадлежности к тому или иному ордену; все остальное не имеет значения перед лицом Господа. Нет более печальных могил, чем эти. Они как военные кладбища с тысячами крестов, на которых написано: «Неизвестный». Они порождают невыносимое ощущение одиночества. И вопрос, который уже задавался миллионы раз: зачем все это было нужно?

Она теребила вязаную салфетку на подлокотнике дивана и вдруг показалась Куарту совсем беззащитной, потерявшей свою обычную уверенность. Ему захотелось сесть рядом с ней, но он сдержался: ему надлежало не проявлять сострадание, а оперативно использовать предоставляющуюся возможность. Может, ему никогда не выдастся более удобного случая заглянуть в укромные уголки души этой женщины. Он заговорил осторожно, подбирая слова: так рыболов старается не слишком натягивать леску, чтобы рыба не испугалась и не сорвалась.

– Таковы нормы. Вы знали об этом, когда принимали постриг.

Она посмотрела на него так, будто он говорил на другом языке.

– Когда я принимала постриг, я не знала смысла таких слов, как «подавление», «нетерпимость» или «непонимание». – Она мотнула головой. – А именно таковы нормы на самом деле. И чем ты моложе и привлекательнее, тем хуже. Сплетни, группки, приятельницы и неприятельницы, ревность, зависть… Вы, наверное, знаете эту старую поговорку: и живут без любви, и расстаются без слез… Если когда-нибудь я перестану верить в Бога, надеюсь, я буду продолжать верить в Страшный суд. Как бы мне хотелось встретить там некоторых моих товарок и всех моих начальниц!

– Почему вы стали монахиней?

– Это все больше напоминает исповедь. Я привела вас сюда не для того, чтобы облегчить свою совесть… Почему вы стали священником?.. Старая история о деспотичном отце и чересчур любящей матери?

Куарт покачал головой, чувствуя себя весьма неуютно. Он вовсе не планировал обсуждать с ней эту тему.

– Я потерял отца еще ребенком, – сказал он.

– Понятно. Еще один случай эдиповой проекции, как выразился бы эта старая свинья Фрейд.

– Не думаю. Я примерял на себя и военную карьеру.

– Прямо как в книге. Красное и черное. – Она положила салфетку на колени и рассеянно то аккуратно складывала, то снова разглаживала ее. – Мой отец был ревнив, стремился подавлять. А я боялась разочаровать его. Если вы как следует проанализируете причины, побуждающие некоторых женщин – особенно хорошеньких девушек – уходить от мира, то удивитесь тому, насколько часто на их решение влияет жизнь с отцом-деспотом. Многим монахиням, как и мне, с детства внушали, что следует остерегаться мужчин и, имея дело с ними, никогда не терять контроля над собой… Вы даже не подозреваете, сколько сексуальных фантазий монахинь вертится вокруг темы «Красавица и чудовище».