Йод - Рубанов Андрей

Рвался к деньгам – не прорвался. Рвался к мщению – не вышло. Рвался в бой – не пустили. Смотрю в зеркало – вроде бы смышленая рожа. Где подвох, какая такая бракованная деталь сидит во мне, мешает осуществить хоть одно начинание?

Разрезать. Разрезать. Когда заклинивает оружие, его разбирают и смотрят. Может, сточило боек? Может, надо смазать? Может, надо выбросить и раздобыть новое?

В самой середине весны ушел из семьи. Формально меня выгнала жена, по существу, решение принял я сам. 2 Спровоцировал скандал и хлопнул дверью.

Я поступил правильно. Меня никогда не было рядом с женой, я все время сидел в офисе, в тюрьме, в мэрии Грозного, черт знает где, а возле собственной подруги появлялся только в промежутках – как правило, пьяный и погруженный в собственные изощренные думы. А она была легким и жизнерадостным существом, ей хотелось цветов, фруктов и музыки – не всегда, разумеется, не каждый день, но, предположим, два раза в месяц; ей бы подошел кто-нибудь вроде обаятельного, легкого на подъем Поспелова, крупного мастера произносить тосты и рассказывать всякие истории.

Однако и бессмысленное светское безделье ее не интересовало. Иногда, собрав два чемодана сложной парикмахерской химии, Ирма выезжала на модные показы, причесывать моделей или в апартаменты эстрадных звезд, стричь и красить дивам гривы, она неоднократно давала интервью центральным каналам как «эксперт в области индустрии красоты» – но нравы в индустрии красоты не отличаются красотой, и постепенно моя жена стала попросту брезговать работой со «звездами», ибо не родилась ни сплетницей, ни интриганкой, ни дурою наивною, ни тщеславной сучкой и всегда могла сказать в лицо любому влиятельному охуятору все, что о нем думает. Порядочным девушкам с большим чувством собственного достоинства нечего делать ни в шоу-бизнесе, ни в светской жизни, даже если у них длинные ноги и огромные зеленые глазищи.

Ее спутник жизни за какие-то пять лет превратился из холеного финансиста – собирателя антиквариата и знатока льняных тканей – в немногословного безработного пьяницу, который вел себя так, словно непрерывно сам себя пережевывал и выплевывал. Весь мятущийся и байронический, он гордо ждал предложений по работе. Может быть, звонков из Кремля. Но из Кремля ни хуя не звонили, анаша кончалась, коньяк был дорог, а водку он аристократично презирал. Нервишки его шалили, он много спал, но почти ничего не ел. Варил себе овсяную кашу на молоке, поздним вечером, когда семья уже смотрела третий сон, чтобы самые близкие люди не видели его позора, – и питался. А потом и сам падал на свой тоскливый диванчик в дальней комнате. От такой еды за три месяца выросло у него отвратительное вялое брюшко иждивенца, маленькое, но особенно заметное по контрасту с худыми руками и шеей; бойтесь плохой физической формы, господа, если хотите, чтобы ваши жены вас уважали.

Я ничего не мог ей дать, я свалил. Слава богу, было что кинуть на стол – ключи от машины. Когда уходишь от женщины, надо ведь кинуть на стол какие-нибудь ключи, от машины, от квартиры, от особняка в Антибе или от ржавого железного гаража в бидонвиле близ Медведково.

Была полночь, апрель. Фиолетовый воздух, быстрые низкие облака. Шел пешком. В моей жизни многое произошло в марте и апреле. Миронов, старый пьяница и язвенник, утверждал, что это нормально. Люди с поврежденной психикой склонны к решительным поступкам именно в межсезонье.

Мокрый мусор поверх тощих черных сугробов. Собачье дерьмо. Я не говорил, что Москва – город собачьего дерьма? Бывшая столица полумира теперь загажена болонками мещан. Почему я до сих пор люблю это место? Не знаю. Не умею иначе.

Купил флягу пойла, прогулялся. На перекрестке меня, одинокого и подозрительного, остановил патруль. Изящный милиционерчик попросил паспорт. Я предложил ему хлебнуть, он отказался.

– Старшина, – спросил я, – мы где-то виделись?

– Вряд ли.

– Ты случаем в Чечне не поучаствовал? 2

– Нет, – ответил патрульный, дернув плечами в смысле «еще чего не хватало». – А ты что, поучаствовал?

– Можно и так сказать.

– Иди домой. А то привлеку за распитие.

– Ладно, – сказал я и пошел.

Добрел до набережной. В получасе ходьбы от моего дома течет река, здесь же – пологий горб марьинской эстакады, ночью украшенный гирляндой огней. Немного банально, как в американской мелодраме, – меланхолия на фоне Бруклинского моста или как там его – но ничего не поделаешь: и мост был, и меланхолия.