Сила и слава - Грин Грэм

– Сюда, отец. – Метис свернул с тропы и пошел первым, карабкаясь вверх по камням к небольшой площадке. Вид у него был встревоженный: что-то, видимо, получилось не так, как он ждал. Десять – двенадцать хижин стояли на фоне мрачного неба, точно могильные памятники. Приближалась гроза.

Лихорадочное нетерпение охватило священника: он ступил в расставленную перед ним ловушку, поскорее бы ее захлопнули и положили конец всему. Может, в него выстрелят из какой-нибудь хижины? Он вышел на самый край отпущенного ему времени: скоро уже не будет ни завтра, ни вчера, будет только вечная жизнь. Жаль, что он мало выпил. Голос у него дрогнул:

– Ну вот мы и пришли. Где же этот янки?

– Ах да, янки, – сказал метис и передернулся всем телом. Он точно забыл на минуту, под каким предлогом затащил сюда священника. Он стоял, вытаращив глаза на хижины, тоже не зная, что будет дальше. – Когда я уходил, он был вон там.

– Не мог же он переползти куда-нибудь в другое место.

Если б не записка, священник усомнился бы в существовании американца, – записка, да еще, конечно, убитый ребенок. Он пошел к хижине по маленькой затихшей просеке. Может, в него выстрелят, не дав ему даже войти? Будто идешь с завязанными глазами по доске, не зная, когда оступишься и полетишь в пропасть – навеки. Он икнул и переплел пальцы за спиной, стараясь унять дрожь. Все-таки хорошо, что калитка мисс Лер осталась где-то там, далеко – ему ведь не верилось, что можно вернуться к приходским делам, ежедневно служить мессу и неукоснительно соблюдать все внешние проявления благочестия. Тем не менее смерть лучше бы встретить хмельным. Он подошел к двери хижины – ни звука. Потом чей-то голос сказал:

– Отец.

Он оглянулся. Метис стоял на просеке с искаженным от страха лицом; два его клыка подрагивали и дергались на нижней губе.

– Что тебе?

– Ничего, отец.

– Зачем ты меня окликнул?

– Я молчу, – солгал он.

Священник повернулся и вошел в хижину. Да, американец был там. Живой или мертвый – другое дело. Он лежал на соломенной циновке с закрытыми глазами, с открытым ртом, сложив руки ниже груди, точно ребенок, у которого болит живот. Боль меняет лицо; а может быть, его меняют преступления, сошедшие с рук, – так же как политика или благочестие. Трудно было узнать в нем человека с газетной фотографии, висевшей на стене полицейского участка: тот был грубый, наглый, удачливый. А у этого вид самого обыкновенного бродяги. Боль обнажила нервы и придала его лицу обманчивую духовность.

Священник стал на колени и склонился к его губам, стараясь уловить, дышит ли он. В лицо ему ударило тяжелым запахом – смесью блевотины, никотина и винного перегара. Много лилий ушло бы на то, чтобы заглушить этот смрад. Еле слышный голос у самого его уха проговорил по-английски:

– Смывайтесь, отец. – Снаружи, за дверью, в предгрозовом свете, не сводя глаз с хижины, стоял на чуть подрагивающих ногах метис.

– Значит, ты жив? – быстро проговорил священник. – Тогда скорее. Времени у тебя мало.

– Смывайтесь, отец.

– Ты ведь звал меня? Ты католик?

– Смывайтесь, отец, – снова прошептал американец, точно это были единственные слова, оставшиеся у него в памяти от давно забытого урока.

– Говори же, – сказал священник. – Когда ты исповедовался в последний раз? – Веки поднялись, и в него уперся удивленный взгляд. Американец неуверенно проговорил:

– Лет десять назад. А зачем вы здесь?

– Ты же просил священника. Ну, говори. Десять лет – это большой срок.

– Смывайтесь, отец, поскорее, – сказал американец. Давнишний урок опять всплывал у него в памяти. Точно ползучий гад, раздавленный с хвоста, он лежал на циновке, сложив руки на животе, и вся жизнь, оставшаяся в нем, сосредоточилась в одной мысли. Он прошептал сдавленным голосом: – Этот подлец…

Священник сказал с яростью:

– Вот как ты исповедуешься? Я пять часов добирался сюда… и слышу от тебя одну мерзость. – Как это чудовищно несправедливо, что вместе с опасностью к нему вернулась его полная бесполезность, – он ничего не мог сделать для этого человека.

– Слушайте, отец… – сказал американец.

– Я слушаю.

– Смывайтесь отсюда, отец. Я не знал…

– Не за тем я сюда шел, чтобы говорить о себе, – сказал священник. – Чем скорее кончится исповедь, тем скорее я уйду.

– Обо мне не беспокойтесь. Мое дело кончено.

– Значит, проклят навеки? – со злостью сказал священник.

– Ясно. Проклят, – сказал американец, слизывая кровь с губ.