Сила и слава - Грин Грэм

– Индейцам ты, наверно, говоришь, что это чудо Господне.

– Зачем же? – Священник усмехнулся. – Индеец меня и научил этому фокусу. Он был самый богатый человек в поселке. И неудивительно – такой ловкач. Нет, я показывал эти фокусы на всех приходских увеселениях, которые мы устраивали для членов церковных обществ.

По лицу лейтенанта пробежала гримаса физического отвращения. Он сказал:

– Помню я эти общества.

– С детских лет?

– У меня хватило ума понять…

– Что?

– …все ваши надувательства. – Он вышел из себя и схватился за револьвер, будто решив, что лучше уничтожить эту гадину сейчас, не сходя с места, навсегда. – Какое ханжество, какое притворство! Продай все и раздай бедным – этому вы учили? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, говорит, что вот та семья не заслуживает помощи, а сеньор такой-то сякой-то или еще какой-нибудь говорит, что, если они голодают, поделом им, социалистам, а священник – ты – примечает, кто исполнил свой долг на пасху и внес пасхальные пожертвования. – Его голос перешел в крик; в хижину заглянул испуганный полицейский и тут же исчез в потоках дождя. – Церковь бедная, священник бедный, значит, продай все и отдай Церкви.

Священник сказал:

– Как вы правы! – И тут же добавил: – Правы и, конечно, неправы.

– Как же так? – яростно спросил лейтенант. – Я прав? Ты даже не потрудишься защитить свою…

– Когда вы дали мне денег в тюрьме, я сразу почувствовал: вы хороший человек.

Лейтенант сказал:

– Я слушаю твои разглагольствования только потому, что тебе не на что надеяться. Не на что тебе надеяться. Что бы ты ни говорил, это ничему не поможет.

– Да.

Он не хотел раздражать полицейского офицера, но за последние восемь лет ему почти ни с кем не приходилось говорить, кроме крестьян да индейцев. И что-то в его тоне приводило лейтенанта в ярость. Он сказал:

– Ты опасен. Вот почему мы таких уничтожаем. Лично против тебя я ничего не имею.

– Конечно нет. Вы против Бога. Таких, как я, вы каждый день сажаете в тюрьму… а потом даете им деньги.

– Нет, с вымыслами я не воюю.

– А со мной разве стоит воевать? Вы сами сказали – лгун, пьяница. Вот тот человек больше заслужил вашу пулю.

– Дело не в тебе, а в твоих идеях. – Лейтенант слегка вспотел в душном, парном воздухе. Он сказал: – Вы народ хитрый. Вспомни лучше, что ты сделал в Мексике для нас? Запретил ли хоть раз помещику избивать пеонов? Да, знаю, знаю, в исповедальне, может, и увещевал его, но твой долг тотчас же забыть об этом. Выходишь из церкви и садишься с ним за обеденный стол, и твой долг обязывает тебя не знать, что он убил крестьянина. И с этим покончено. Он оставил свои грехи в исповедальне.

– Продолжайте, продолжайте, – сказал священник. Он сидел на ящике, сложив руки на коленях и опустив голову; как он ни старался, ему трудно было сосредоточиться на том, что говорил лейтенант. Он думал: до столицы сорок восемь часов. Сегодня воскресенье. В среду я, может, буду уже мертв. Он чувствовал себя предателем, потому что страшился боли от пуль больше того, что ждет его дальше.

– У нас тоже есть идеи, – говорил лейтенант. – Довольно платить за молитвы, довольно давать деньги на строительство зданий, где возносят молитвы. Вместо этого мы обеспечим людей пропитанием, научим их читать, дадим им книги. Мы позаботимся о том, чтобы они не страдали.

– А если они хотят страдать?

– Человек, может, захочет изнасиловать женщину. Что ж, пусть насилует, раз ему хочется? Страдать нельзя.

– А вы страдаете непрестанно, – отметил священник, глядя на угрюмое индейское лицо за огоньком свечи. Он сказал: – Мысль, конечно, прекрасная. Хефе тоже так считает?

– Дурные люди есть и среди нас.

– А что будет потом? Потом, когда все насытятся и будут читать правильные книги – те, что вы разрешите им читать?

– Ничего. Смерть – непреложный факт. Мы не пытаемся изменить факты.

– У нас с вами много общего, – сказал священник, машинально раскладывая карты. – Мы тоже верим фактам и не пытаемся изменить их. А они таковы: все в мире несчастливы, независимо от того, богат человек или беден, разве только он святой, а святых не так уж много. Стоит ли бояться ничтожной боли? У вас и у меня есть одно общее убеждение – через сто лет нас не будет в живых. – Он хотел стасовать, но согнул карты – руки его не слушались.

– А ты все-таки побаиваешься ничтожной боли, – ядовито сказал лейтенант, глядя на его пальцы.