Чужие сны и другие истории - Ирвинг Джон

Честно говоря, я ожидал от Грасса такой точки зрения и согласился с ним. Он всегда говорил, что незачем придавать чересчур большое значение холокосту. Грасс отнюдь не пытался упростить или опошлить события прошлого; он говорил о недопустимости излишне муссировать эту трагедию. Что же касается его предсказаний о последствиях поспешного объединения Германии… во многом он оказался прав. Однако сбывшееся предсказание тяжелых и тревожных событий, выпавших на долю новой Германии, не обрадовало писателя. Не были счастливы и критики Грасса внутри страны. На обложке одного из недавних номеров журнала «Шпигель» от двадцать первого августа девяносто пятого года была помещена фотография Марселя Райх-Раницкого — престарелого тирана от литературы, но признанного и почитаемого в Германии критика. Он был запечатлен разрывающим пополам только что вышедший роман Грасса. Кажется, он там пробивает книгу своей лысой головой. Кто-то решит, что немцы восприимчивы к подобному символическому уничтожению книги, разорванной в буквальном смысле слова. (Или рвать книги — это политкорректная замена их сожжения?) По крайней мере, Грасс оказался восприимчивым к опубликованному снимку: он отозвал свое интервью, которое незадолго до этого дал журналу.

Для меня публичное действо известного немецкого критика — заурядная нелепица, однако здесь я ощущаю необходимость объяснить американским читателям кое-какие существенные отличия немецкой литературной культуры от нашей. Наша литературная культура сравнительно молода и ограничивается собственными рамками. Наши писатели не оказывают политического влияния на общество. Приятным следствием незначительной общественной роли писателей в США является еще менее значительная роль литературных критиков в нашем обществе. (Вы только представьте себе физиономию какого-нибудь критика на обложке «Тайм» или «Ньюсуик»!) А вот в немецком обществе писатели и критики по-настоящему значимы и вдобавок обладают политическим влиянием. И результат (пусть даже временный), которого может добиться это крикливое, помпезное недоразумение по имени Райх-Раницкий, влияет на немецкое общество почти так же, как на наше общество влияет творчество Гюнтера Грасса.

Если бы Вуди Аллен вдруг захотел рассказать нам, почему он против поспешного объединения Германии, появился бы его снимок на обложке «Пипл»? Пригласили бы его на программу «60 минут»? У нас Вуди Аллен — один из оригинальнейших режиссеров; я бы с удовольствием послушал его воззрения на объединение Германии и еще на очень и очень многое, связанное с его творчеством. Но в нашей культуре единственным событием, вызвавшим появление мистера Аллена на обложках журналов, стала мелодрама его бракоразводного процесса с Мией Фэрроу.

Необходимо помнить: все, что писатели говорят (и не только о своем творчестве), в Европе вызывает намного больший интерес, чем у нас. Поэтому немцев предельно интересует все, о чем говорит Гюнтер Грасс. А он критически высказывается не только о Германии. В восемьдесят втором году, после поездки в Никарагуа, Грасс заявил: он шокирован, что Соединенные Штаты являются союзником этой страны. Он задал провокационный вопрос: «Насколько же должна обеднеть страна, чтобы более не представлять угрозу для правительства Соединенных Штатов?»

Впервые этот материал появился в «Цайт», а затем вошел в сборник его эссе, озаглавленный «О писательстве и политике». Туда же вошло его эссе «Что нам сказать нашим детям?» В нем Грасс пишет о вине лютеранской и католической церквей Германии за их безразличие к судьбе евреев во времена нацизма.

«В Данциге,[88] — пишет Грасс, — епископы обеих церквей равнодушно отворачивались или делали вид, что ничего не замечают, когда в ноябре 1938 года запылали синагоги в Лангфуре[89] и Цоппоте[90] и штурмовики из 96-го отряда СА начали терроризировать охваченную страхом еврейскую общину. В то время мне было одиннадцать лет. Я был верующим католиком и одновременно входил в местное отделение гитлерюгенда. Церковь Святого Сердца, которую я посещал, находилась в десяти минутах ходьбы от лангфурской синагоги. С самого начала войны я не слышал ни одной молитвы о преследуемых евреях, зато не прекращались молитвы о победе немецких армий и о здравии… Адольфа Гитлера. Вместе со взрослыми я тоже бубнил эти молитвы. Отдельные группы лютеран и католиков проявили исключительное мужество, сопротивляясь нацизму, но трусость лютеранской и католической церквей сделала их молчаливыми пособницами».

«Ни в одной телепередаче вы не услышите ни слова об этом. Многостороннее моральное банкротство христианского Запада само по себе не потрясет души, не вызовет в них ужас и не приведет к искупительным действиям. Что нам сказать нашим детям? Внимательно присмотритесь к лицемерам. Не верьте их кротким улыбкам. Бойтесь их благословения».

Гюнтер Грасс четко следует этим словам и в своем творчестве, и в своих мужественных, зачастую непопулярных политических действиях. Он постоянно выступает против «многостороннего морального банкротства христианского Запада». Грасс не ограничивается критикой Запада и Востока и паникерских настроений правого крыла; он наносит удары и по безответственности «новых левых». Неудивительно, что он нажил себе врагов среди писателей, весьма популярных у полемистов и политиков, отличающихся цинизмом и равнодушием. Как и стоило ожидать, критики Грасса сетовали, что писатель намеренно придает своим романам устрашающий и апокалиптический настрой. Представьте себе, все это утверждается вполне серьезно. Грасс никогда не стремился нравиться всем подряд. Как романист, он обладает широким моральным авторитетом; ему нет необходимости расшаркиваться. Фактически Грассу свойственно быть несколько невежливым; тогда он больше похож на самого себя.

Именно так и говорила о нем моя бывшая венская квартирная хозяйка. Это было в тысяча девятьсот шестьдесят втором году, когда я учился в Венском университете. Я везде таскал с собой экземпляр «Жестяного барабана» на немецком языке, воображая, что мой немецкий достаточно хорош для чтения Грасса в оригинале. Книга была потрясающе интересной, но, увы, я не мог читать ее без словаря или помощи одного-двух австрийских студентов, сидящих рядом. Тем не менее я упорно носил книгу с собой — это было отличным способом познакомиться с девушками. Наконец квартирная хозяйка заметила мою «неразлучность» с «Жестяным барабаном» и спросила, почему я так долго читаю эту книгу. Или я взялся читать «Die Blechtrommel» по второму разу?

Честно говоря, меня удивило, что женщина поколения моей квартирной хозяйки тоже читала Гюнтера Грасса. Тогда я считал его исключительно «студенческим» писателем. Я спросил ее мнение о Грассе, и она, как истая жительница Вены, ответила: «Еr ist ein bisschen unhӧflich» («Он несколько невежлив»).

В «Зове жабы» — своем двадцать первом по счету романе — Грасс позволяет себе некоторую невежливость относительно даже такого чтимого и вызывающего страх предмета, как смерть; в особенности рассуждая о месте, где мы хотим быть погребены. Если прежде, в романе «Из дневника улитки», он описывал процесс медленного писательского развития, теперь писатель… проглотил жабу, и это создание (жаба внутри) побуждает его говорить. Жабы Гюнтера Грасса способны говорить с нами, даже будучи расплющенными на дороге.

«Зов жабы» — роман исключительный. Он и о политике, и о любви. Небольшой по объему, он столь же ироничен и горестно-комичен, как «Кошка и мышь». Этот роман — такая же волнующая и захватывающая любовная история, как «Любовь во время холеры» Габриэля Гарсиа Маркеса, но уступает ей по фантастичности сюжета. Я считаю «Зов жабы» самым лучшим романом Грасса. Он пишет по-диккенсовски, в том смысле, что сочетает мрачную сатиру с самой что ни на есть земной любовью и привязанностью к семье.

В своей великолепной рецензии на «Зов жабы» (помещенной на первой странице «Нью-Йорк таймс бук ревью») Джон Бейли отмечает: «…сограждане Грасса, возможно, скажут, что он превращается в чисто развлекательного и легковесного писателя, но все они будут не правы». Согласен: многие сограждане Грасса (в том числе критики) не раз ошибались относительно его творчества.

Подобно тому как Гюнтер Грасс способен превосходить своим воображением историю, его творчество превосходит потуги критиков (творчество Грасса их переживет). Улитки медленно ползут вперед, и жабы, несмотря ни на что, скачут через дорогу.

В шестьдесят втором году скорость моего прочтения «Жестяного барабана» была еще меньше улиточной. Это ставило меня в тупик. Вроде бы я неплохо понимал своих университетских профессоров и сносно усваивал курсы. Однако немецкий язык Гюнтера Грасса был сложен для моего понимания. Наконец мой друг прислал мне из Штатов английский перевод «Жестяного барабана», и с того момента я понял: мне всегда хотелось жить так, как жил Оскар Матцерат, — быть смешным и сердитым и оставаться таковым впредь.