Спи, бледная сестра - Харрис Джоанн

И ладно бы я хоть деньги свои получил — но нет, казалось, мрачный маскарад будет тянуться до бесконечности. Оглядываясь назад, я понимаю, что мог бы порвать со всем этим, — я бы потерял возможность шантажировать Генри Честера, но не поэтому остался в игре. Назовите это высокомерием, если угодно: мне не хотелось, чтобы меня перехитрила женщина. В любом случае, я легко угодил в их ловушку. Наверное, был не в своем уме.

Мне нравится думать, что я не сразу согласился. План был до того гротескный и нелепый, что мог бы послужить либретто к какому-нибудь мрачному фарсу. Фанни сидела на диване и, прихорашиваясь, рассказывала, а мне было смешно, несмотря на пульсирующую головную боль.

— Фанни, ты просто чудо, — заявил я. — Я ведь на миг подумал, что ты это всерьез.

— Так я и не шучу, — безмятежно произнесла она. — Отнюдь. — Она посмотрела на меня непостижимыми агатовыми глазами и заговорщически улыбнулась. — Я рассчитываю на тебя, Моз, дорогой мой. Правда.

Я недовольно вздохнул.

— Ты хочешь сказать, что Эффи убедила Генри убить ее? — Я нервно, истерично хохотнул. Потом откашлялся, налил себе еще бренди и тут же осушил полбокала.

Между нами зазвенела тишина.

— Ты что, не веришь? — наконец спросила Фанни.

— Я… я не верю, что Эффи…

— Но это была не Эффи.

Черт бы ее побрал! Голос у нее был мягкий, как взбитые сливки, и я знал, что она сейчас скажет.

— Черт возьми, Фанни, никакой Марты не существует! — взвизгнул я. Стараясь совладать с голосом, чтобы снова не дать петуха, я повторил: — Марты не существует. Есть только Эффи, которая на три четверти чокнутая… и чего она добивается? Чего она хочет?

Она снисходительно улыбнулась.

— Уж ты-то должен знать. — Пауза, чтобы до меня дошел смысл слов. — Мы обе на тебя рассчитываем.

Улыбка стала ехидной. — И Марта, конечно.

44

Я не мог вернуться на Кромвель-сквер. Мысль о том, чтобы войти в дом, где спит она, пройти мимо ее двери, может быть, столкнуться с ней в коридоре или затылком почувствовать ее безумный укоризненный взгляд, смотреть, как она пьет шоколад за завтраком или разворачивает свое рукоделие в гостиной… и все это время знать, что в полночь она будет лежать в какой-то безымянной могиле на Хайгейтском кладбище, может, даже в той самой, что хранила беспокойный полусон шлюшьего ребенка… Это было невыносимо.

И я в темноте отправился в студию и попытался заснуть. Но ветер снаружи визжал голосом Эффи и колотил в окна. Я позволил себе лишь двадцать гранов хлорала. Но и они не принесли успокоения — лишь забытье, вскоре сменившееся дрожащим нетерпением. В одном шкафу у меня была припрятана бутылка бренди; я сделал глоток, но оказалось, что горло сжалось до размеров игольного ушка. Задыхаясь, я фонтаном изверг обжигающую жидкость. Вдруг в дальнем углу я заметил какое-то движение, мне показалось, что там, в самой густой тени, шевельнулась портьера… я видел очертания женской руки…

— Кто здесь?

Нет ответа, лишь ветер.

— Я спрашиваю, кто здесь?

Я шагнул вперед. Она стояла там, в углу, лицо как бледное пятно, руки протянуты ко мне. На миг я утонул в полнейшем бреду, с губ срывался бессвязный поток слов… потом рука нащупала раму, в ноздри ударил запах краски и лака.

— Аххх… — Я пытался совладать с голосом, заговорить нормально. Губы не слушались. Мотылек под левым веком отчаянно бился. — Шш… Шехерезада.

Вот так лучше. Губы снова произнесли сложное имя. Я заставил себя дотронуться до картины, смех вышел скрипучий и натянутый, но по крайней мере это был смех. Нечего, нечего бояться, жестко сказал я себе. Там нет никакой танцующей Коломбины с пустыми глазницами и плотоядными зубами; нет маленькой девочки-призрака с протянутыми руками и пальцами в шоколаде; нет Присси Махони с кровавой замочной скважиной; нет матери с прекрасным разрушенным лицом, наблюдающей за мной со смертного одра…

Хватит! Усилием воли я отвернулся от картины (это нелепо, я не могу чувствовать взгляд Марты, словно удары гвоздей между лопаток, безжалостно впивающихся в спинной мозг) и подошел к огню. Я взглянул на часы: половина третьего. Я увидел книгу, лежащую обложкой вверх на кресле, и решил полистать ее, чтобы скоротать время. С отвращением я обнаружил, что это сборник поэзии. Открыв книгу наугад, я прочитал:

СОН СЕСТРЫ

• Она уснула в Рождество,
• И скрыла век усталых тень

• Ту боль, которую досель
• Облегчить не могло ничто.

Детская рука подчеркнула некоторые слова красным карандашом. С дрожью я понял, чья это книга. Надпись на титульном листе «ЮФИМИЯ МАДЛЕН ЧЕСТЕР», аккуратные округлые буквы, заставила меня отшвырнуть книгу прочь, в темноту. Будь она проклята! Неужели она никогда не оставит меня в покое?