Гибель Помпеи (сборник) - Аксенов Василий Павлович

– На первенство чего? – прохрипел Лео Бар.

– На первенство мира.

– Разве это возможно, мой мальчик? Мир – это памятник, пальма, четыре паршивые собаки, выбитый фарфоровый зуб, корабль «Наполеон», рыжий осел, миллионы автомобилей, ваш червеобразный отросток, наконец… Только тронь всю эту труху, как тут все посыплется на тебя – мировоззрение, миросозерцание, мироощущение – все это валится, сыплется, заваливает – я не понимаю, как вы можете играть на первенство того, что так чудовищно трухляво…

– Вам помощь не нужна? – спросил баскетболист. – Я с детства воспитан так, чтобы приходить на помощь тем, кто в ней нуждается, однако, признаюсь, всегда рад, когда в ней никто не нуждается. Спасибо за курево, я пошел. Уношу в себе ваш вопрос о первенстве мира. Рад хотя бы тому, что он не мне самому пришел в голову. Пока!

Оставленный всеми и даже Россией, Лео Бар корчился на мокром песке. Мутные предрассветные небеса надвигались на него, в них не было ни туч, ни просветов – одна лишь муть, и она надвигалась. Мокрый тяжелый песок между тем тянул вниз, в пустоту, хотя и сам являлся пустотой и норовил утянуть в пустоту и заполнить пустотой измученное тело Леопольда Бара.

«Последняя и первая моя икона, о Небеса, как вы пусты, как безнадежна и неизбежна ваша пустота… как горько смотреть в этот час, в этот миг на небеса и понимать, что не ошибался никогда и что там никогда ничего никому нет…» Тихо скуля на прощание, Бар в последний раз окинул взглядом небеса и понял, что все-таки ошибался: там кое-что было. В предрассветную муть над заливом вплывал неизвестно откуда большой дирижабль. Он вплыл и повис, обозначенный от носа до хвоста, темно-серый, почти черный, чуть-чуть по краям разлохмаченный несущейся мимо мутью. Он висел перед рассветом, перед Леопольдом Баром, над водой в небесах, висел, не задавая никому никаких вопросов и не отвечая никому ни на какие вопросы.

Лео Бар очнулся от сияния. Все сияло вокруг: приплясывающие волны в заливе, стекло на приплясывающих корабликах, гребень гористого берега и белые отели вдоль набережной, катящие автомобили, две-три бутылки из-под кока-колы, валявшиеся на песке, и сам песок, и легкомысленные растрепанные облачка, и рейсовый самолет Ажаксьо – Ницца, и все бескрайнее небо, и, конечно же, источник всех сияний – Солнце. Эссеист встал с уверенностью, что и сам он сияет или, во всяком случае, сияют его глазные яблоки, скрытые под распухшими, но сияющими веками, сияет его мозг, и в сталактитовой пещере – ну, сволочи в «Монде», подождите! – гуляют солнце и озон. Он сделал несколько шагов в сторону города и увидел возвышающийся над пляжем бронзовый бюст простого и храброго человека. На постаменте было выбито: «Капитан военного флота Этьен Буззони. Погиб при испытании дирижабля в декабре 1907 года». Он смотрел на прямой нос и крепко очерченный, поднятый в спокойной, но гордой решимости подбородок с каким-то особенным, чуть ли не родственным чувством. Если верить рождественским сказкам об «Alter ego», то хотелось бы верить, что где-то в раскисшем и хнычущем тесте живет такой капитан.

Он пошел по набережной и увидел, как приближается к нему Площадь Первого Консула и базар под королевскими пальмами. Впереди по тротуару в том же направлении, пощелкивая сабо, шла мадам Флоранс. Она толкала перед собой пребольшущую коляску с двумя младенцами-близнецами и, кроме того, она вела за поводки четырех собак – огромного Атоса, у которого все время с перепугу чуть подкашивались ноги, храбрейшее, хотя и порочное существо, карликового пинчера Додо, избалованного дитятю пекинеса Чарльза Дарвина и сварливую спаниельшу Джульетту. Не торопясь обгонять это чудесное видение женщины с двумя близнецами и четырьмя собаками, Лео Бар дошел вместе с ними до рынка, где мадам Флоранс стала покупать артишоки, авокадо, кольраби и складывать покупки в коляску к ножкам близнецов, которые тем временем тихо бубукали, сияя очами.

– Мадам Флоранс! – позвал он ее тихо.

– Месье? – она обернулась и оказалась отнюдь не его вчерашней знакомой, но кем-то другим.

«Похожая, но другая», – ликуя, сообразил эссеист. Собаки, все четыре, тоже смотрели на него. Похожие, но другие! Какое диво!

– Простите, мадам! Доброе утро!

Он поклонился и решительно направился к ближайшему «Ажанси де вояж», то есть «Агентству путешествий». Он приближался к нему и все отчетливей видел свое отражение в зеркале витрины. Несмотря на синяки под глазами и общую опухлость лица, он был похож сам на себя. Как славно быть самим собой или похожим на себя. Как славно заниматься своим делом, ну вот хотя бы писать книжки, как – ха-ха-ха – славно, в самом деле, вот именно писать эссе и слегка дурачить своих товарищей по жизни, людей и животных, ибо ведь и животные пользуются книжками, хотя и не умеют читать, как славно нагонять тоску и мрак на читателей, хотя бы для того, чтобы они отбрасывали твои книжки и после ласкали друг друга или своих животных, шли на базар, покупали артишоки или, в конце концов, отправлялись в путешествия из столиц на острова и обратно, ведь в самом деле есть в мире еще кое-что, кроме мрачных пустот литературы.

– Простите за столь дикое завершение сюжета, но не могу ли я у вас заказать авиационный билет с транзитом чрезвычайной сложности? – спросил Лео Бар в агентстве у клерка-корсиканца. – Предположим, Корсика – Лондон – Москва – Сингапур – Нью-Йорк – Варшава – Исландия – Рим – Корсика?

– Транзиты любой сложности, месье, – любезно улыбнулся скромный маленький Бонапарт.

1977 г.

Для того чтобы начать эту повесть, автору пришлось сильно потратиться, а именно купить самолетный билет от Москвы до Зимоярска. Затем ему пришлось встать ни свет ни заря, чтобы занять место в аэропорту Домодедово, в диспетчерской по транзиту.

Автору важно было разместить большую группу будущих героев, возвращающихся из летних отпусков, в одном самолете, чтобы раскрутить по всем правилам стройную экспозицию. Сейчас он приносит благодарность Аэрофлоту за то, что это удалось без особых трудов и при помощи самого незначительного авторского произвола. Насилие над героем всегда удручает людей нашей тоже гуманной профессии.

Итак, все прошло благополучно: герои умудрились встретиться в огромном порту и получить билеты на один рейс. Довольный автор уже собирался начать спокойное повествование от третьего лица, как вдруг заметил на трапе фигуру в кожаной крылатке, фигуру своего недавнего и неприятного знакомого – молодого «авангардиста» Мемозова, который за последние несколько лет умудрился пробить три бреши в его творческой цитадели. Более того, автору показалось, что сквозь бушующие на аэродромном ветру черные пряди сверкнул дьявольский зрачок Мемозова, а на бледном его лице мелькнула издевательская улыбка в его, автора, адрес.

Что влечет этого неприятного завсегдатая буфетной залы Общества Деятелей Искусств в далекое сибирское путешествие? Ведь не собирается же он в самом деле написать повесть о Железке? Тягостное беспокойство на какое-то время охватило автора, но люки были уже задраены, пора начинать, и он смалодушничал, ухватился за испытанное оружие, за «я», и загудел как бы от лица старшего научного сотрудника Вадима Аполлинариевича Китоусова и в то же время как бы от себя.

Если вы ничего о Ней не знаете, вы можете Ее и не заметить с высоты полета транссибирского аэро. Может быть, ваш безучастный взгляд и отметит небольшую розоватую проплешину среди «зеленого моря тайги», но уж, во всяком случае, вы не прильнете к иллюминатору и не испытаете никаких чувств, если только вы вдруг не почувствуете ничего особенного, что не исключено. Если же вы не только знаете Ее, но и служите Ей уже многие годы, то есть если вы Ее любите, то вы, конечно же, влепитесь в иллюминатор задолго до приближения к Ней, чтобы как-нибудь не проглядеть, и будете волноваться, словно перед встречей с близким человеком или любимым животным, и разглядите все ее составные пятнышки, камешки, прожилки, блестки, и, может быть, вам Она даже покажется не просто близкой, волнующей, но и красивой; может быть, даже с десятикилометровой высоты Она напомнит вам нечто нежное и беззащитное, с крылышками и тонким стержнем-тельцем, нечто вроде бабочки, эдакой терракотовой баттерфляй, изящной и непрочной, как иностранное произведение искусства. Вот она какова с высоты, наша Железка! Все уставились в окошки: Паша Слон и Наталья Слон, Ким Морзицер, Эрнест Морковников и сам Великий-Салазкин, и даже директор нашего торгового центра Крафаилов вместе с женою.

В десяти километрах от Железки, то есть за узенькой перемычкой «зеленого моря тайги», начиналась белоснежная геометрия нашего городка, но на нее-то как раз никто не обратил внимания. Все наши провожали взглядом уплывающую на запад Железку. Одна только моя жена Рита не смотрела в окно. Вот уже битый час она была занята беседой с новым самолетным знакомым Мемозовым. Вообразите, бука Рита вместо обычного своего сигаретного презрительного и «тианственного», именно тианственного, а не таинственного, молчания оживленно беседует с чужим мужчиной, кивает ему головой, понимающе улыбается ртом, вырабатывает целые периоды устной речи да еще подрабатывает милой ручкой – поясняет сказанное пленительным жестом, и даже ее неизменная сигаретка весело участвует в диалоге. Чем же ее так расшевелил Мемозов?