Крысобой. Мемуары срочной службы - Терехов Александр Михайлович

— Холодно? Шинель спросить? — спрашивает он.

Вот и успокой его, если сам… это ничего, озноб, они могут укусить, болезненно, скоро не заживет, слушай! Константин пропал, на его место легко опустился Клинский и дал пить — теплую, пахнущую чайниковой ржой, я тянул воду в себя; черный с переливами рукав, золотые гербовые пуговицы и снежная кромка рубашки, он расчесан и чист — я попил и рассматривал утоленными, выспавшимися глазами.

— Сколько время?

— Чего не спится? — И торжественно встряхнул истертую газету. — Визит! Начался! — И затряс головой. — Не верится! Состоялись переговоры, выступление в Верховном Совете. Программа предусматривает посещение раскопок древнего русского города Светлояра и участие в открытии памятника на истоке реки Дон. Возрождается подлинная Русь.

— Так написали?

— Да! — Провел пальцем по отчеркнутым строкам. — Завтра. Завтра. Уже вечером — первый самолет, два! все, больше ничего не будет, все пойдет само. Готовность. Чуть пахнем паленым, — он насмешливо улыбнулся, — проветрим! Я — без дел, навестить. Круг забот, понимаешь… Не тот. Другой уровень соответствий. — Поднес руку под мой нос. — Завтра пожмут. Вершина моего рода… Я мимоходом слыхал, хотели признаться? Достойно! Нынче люди русские делятся — патриот или не патриот. Мы с вами патриоты!

— У тебя. Ничего не получится.

— Получится, — ласково прошептал Клинский и пожал мне плечо. — Дорогой. Свидетели, отпечатки, улики, видеосъемка, захват. И признание. И те, что приедут, — не мы. Не разговоры. У них ведь тоже, ох, какие свои обстоятельства — им кажется, их обстоятельств никто не поймет, а мы их еще убедим, что нас-то они вполне понимают. Вы их увлечете, сам посмотришь, какие польются слюни. Мы что? Мы так, случайно наткнулись. Повезло! А они нароют, они из этого сделают дворец! Дело — это такая странная покатость: не сможешь остановиться — точно окажешься где-то. У них, у зверья, кроме рож… А надо видеть, какие там хари — так сразу спешишь и говорить, и любить — остается одна поджилочка и та вот так, вот так-так — ходуном! У них, кроме кулака… Кулак-то особый — или сжимается, или чуть ждет, разжиматься не может. А сжиматься — сколько хочешь. У них еще есть — я в Москве, когда мастерство повышал, нам показывали — подмога памяти. Они помогут вспомнить. Даже если не вы сами, а другие, в пивной, за столиком рядом затею излагали, у вас отложилось — помогут — и вспомните! И в деталях совпадете. Да что ты! Будут грызть и визжать! Грызть! И визжать! В клочья! — Нетерпеливо переворошил газету.

— Они спросят: зачем?

— Как?

— Как сказать, для чего мы?..

— Ха! Почем я знаю? На то и следствие. Разберутся! А вдруг Трофимыч не приемлел демократизацию? А вы не соглашались, а Свиридов начал угрожать? А вы решили сдаться? Все в ваших руках. Дайте, я отомкну вам руки. Черт, до сих пор… Быстро не научился. В знак доверия! Рискую, ваши истории известны поверхностно. Может, вы по чужим бумагам и готовились там где-то? Еще продумаю про это, да ладно, тихо… Стэндап! А? Нет, я пошутил. Хотел проверить. Больше ничего не помню… Хальт! Нет? А что вздрогнул? Холодно? — Распорядился, и Костика вывели, тряпкой высушили подбородок, край нар и полы — меня сызнова вывернуло, долго, пока Клинский прекратил жарко сотрясаться и ясно сложил свое лицо, я помогал ему, мы участливо вздыхали.

— Вам лучше спать. Чай, сухарики. Уколы приходят? А ваш товарищ бесится. Кстати, также готов всячески помочь следствию. Так что у вас намечается некоторое соперничество. Нет-нет, не стыдно, это не хухры-мухры — суд рассмотрит! и учтет, кто добровольней и чистосердечней. Требует вас отправить на лечение — сладу нет. Укол сделали, сейчас спит. Врачи считают, что нет у вас особо угрожающего — расстройство кишечника, естественная слабость. И у меня бывает. Только в другую сторону. А температуру собьем! Вы меня от-чет-ли-во видите? Я повторяю: опять снежок пошел. Чем вы так напряжены?

Лежа неловко слушать Клинского, трудней понимать — заново повозился, чтобы приблизить к себе речь, и Клинский догадался, что беспокоит. Касания. Узко, но вот обмелевший жар освободил лицо, и все немного изменилось, снизилось — я выше, почему? Спина теперь оперлась о стену. Сказать — и поскользнулся, стоило захотеть сказать, словно спрыгнул обратно в сплошь жгущее нутро, обнимающая глухота, и так испугался, так испугался, побыв под плитой, едва не до слез, судорожно подтягивал колени — нет, слова сказать, не молчать: