Информация - Эмис Мартин

— Он думает, что от него пахнет дерьмом, — сказал Марко.

Пораженный, но вполне удовлетворенный ответом Мариус повернулся на бок.

Братья помолчали.

— Он плакал, — сказал Марко и неожиданно кивнул в темноте.

Но Мариус уже спал. Слова остались висеть в воздухе. Марко вслушивался в них.

В то утро с Энстис — о господи, — в то утро, когда он проснулся в объятиях Энстис, или рядом с ней, или в ее постели — кровать была узкая, — он лежал на спине, обозревая мир супружеской измены. Потолок являл собой неплохую метафору: пятна теснились по углам (бледно-оранжевые подтеки просочившейся ржавой воды), украдкой сползались к центру, где болтался оборванный электропровод. Штукатурка, пропитанная одиночеством, давила на него со всех сторон. Его охватили отчаяние и страх; ему страстно хотелось вернуть прежнее положение вещей. Вернуть все, как было до того, как… У него была одна-единственная соломинка, за которую он мог уцепиться, единственная крупица, способная развеять его тревогу, — его сокрушительное сексуальное поражение этой ночью. Это фиаско — как он на него надеялся. Погодите, он доберется до паба и расскажет все ребятам… Неожиданно Энстис встала с постели. Почти так же неожиданно, как это делала Джина, когда Марко плакал. Иногда неверные супруги тоже неожиданно вскакивают с постели. Но никто не вскакивает с постели так, как матери. Ричард закрыл глаза. Он слышал, как завязанные в хвост волосы Энстис хлещут, как кнут, когда она проходила по комнате. Она принесла ему кружку чая; кружка была темная, потрескавшаяся, внутренняя поверхность ее была покрыта толстым слоем осадка от миллиона одиноких чаепитий. Однажды эти наслоения доберутся до края и кружка умрет, окончательно превратится в окаменелость, и тогда Энстис наконец будет готова.

Ее тон и сами слова удивили его:

— Сегодня ночью ты был таким озорником.

— …В каком смысле озорником?

Энстис поглядывала на него с мягким упреком.

— Ты был осторожен?

— О да. — Ричард оторопел: он всегда оставался джентльменом, даже когда был озорником.

— Я люблю тебя, — сказала Энстис.

Он почувствовал искушение раствориться во всем этом — в безмерности своей ошибки. Энстис уронила голову ему на грудь. Ее непослушные волосы и жесткие брови щекотали ему ноздри. Ричард был по-своему тронут. Он погладил ее шею; под грубым халатом его пальцы нащупали полоску чего-то более мягкого и скользкого. Он посмотрел. Это была розовая бретелька. Ричард понимал, почему некоторые люди не следят за собой — им не для кого быть чистыми и опрятными. И вот перед ним стояла Энстис, которой незачем было ухаживать за собой. Он взял в руку узел ее волос, чем-то напоминавший жилистую конечность. Волосы Энстис: чтобы промыть такую шевелюру, нужен не просто шампунь, а автомобильный шампунь. Ричард закрыл глаза, и ему представилась собака в ванной, нервно дрожащая, с мокрой шерстью, облепившей ее со всех сторон.

Ричард был по-своему тронут. Настолько тронут, что снова попытался стать озорником. И снова ничего не вышло. Он испробовал все ему известное, что может доставить удовольствие женщине. Он пыхтел и хрипел ей в ухо, но и это не помогло. Через десять минут он соскользнул с нее и плюхнулся на спину.

— Все, что об этом говорят, правда, — прошептала Энстис.

На какое-то мгновение Ричард удивился и даже испытал облегчение от ее безжалостного сарказма. Но так как бессвязное бормотание не умолкало, ему стало ясно, что она снова ошибочно приняла его безуспешную попытку за геройское свершение. Можно ли усмотреть в этом какое-то усовершенствование — другой способ (лучше, нежнее) — для людей зрелого возраста? Вот Джина знала разницу между словом и делом. Разумеется, было бы гораздо спокойнее, если бы она ее не знала. Возможно, ближе к концу жизни вообще разницы между словом и делом уже нет.

Не было никакой разницы и в том, что касалось чувства вины и фактической виновности. Ричард знал, что сделала бы Джина, если бы узнала об этом (она его не раз предупреждала): она отплатит той же монетой. Ричард повернул голову. На стуле рядом с кроватью Энстис лежала стопка романов, Энстис прочитывала по два-три таких романа за день. Они все были довоенные, в матерчатых переплетах. Романтические, серьезные, написанные женщинами. Имена авторов — сплошь Сюзанны и Генриетты — нигде не встречались второй раз. Это была любительская проза для исчезнувшего круга читающей публики. Каждая написала только по роману, который предположительно должен был быть у каждого.