Грех и другие рассказы - Прилепин Захар

— Я вообще не думаю, Саша, — отвечал я, и мы чокались, чок-чок, большими бокалами и маленькими рюмками, расставляя их на столе как шахматы, которые никак не могли съесть друг у друга, из чувства неиссякаемого благодушия.

Мы писали печальные книжки и, втроем, были самыми талантливыми в России. Но первый — старший, белый, и третий — младший, черный, друг друга не любили. Зато я любил их обоих.

Старший был буйный и бурный, рыдал и дрался, покорял горные реки, рвал ногтями широкую грудь. Не умел ни от чего отказываться, хотел и счастья, и славы, и покоя сразу — и не мог вынести и стерпеть ничего из этого.

Младший был яркий, звенел голосом, нес себя гордо, и вся повадка его была такой, словно у него в руках — невидимое знамя. Младшему давалось многое, но он хотел еще больше.

Утро началось с белым — после разлуки мы встретились в столице. У нас вышло по третьей книжке, и мы колобродили меж лотков, развалов, стендов, усилителей и микрофонов ярмарки, передвигаясь от одной закусочной ко второй.

— По пятьдесят? — предлагал я.

— По сто, — настаивал он.

— По пятьдесят и по пиву.

— Я не пью пива.

Он не пил пива.

— По сто и мне пива, — заказывал я.

К третьему кругу мы были плавны, как бутерброды, намазанные теплым сливочным маслом. С нас оплывало, мы облизывались, подобно псам, съевшим чужое.

Впрочем, Денис был неизменно уверен, что всякий кус, доставшийся ему, заслужен им по праву.

Я, напротив, каждую минуту своей смешной жизни внутренне хохотал, восклицая: «Кто я? Откуда я взялся здесь? Зачем вы меня позвали? Вы все это всерьез?»

Любая полученная мной порция добра и радости казалась мне непомерно великой.

Денис, в свою очередь, смотрелся недовольным любой пайкой. Быть может, из нас стоило вылепить одного вменяемого человека. Хотя, с другой стороны, мне меня вполне хватало, а ему и себя было много.

Мы закусывали бутербродами с красной рыбой. Денис недовольно морщился: рыба была неправильная, не красная и не рыба.

— Ты ведь себе нравишься? — спрашивал он, суживая свои и без того узкие, северные глаза, которые мутнели по мере опьянения, к вечеру превращаясь в натуральную хреновуху, хоть догоняйся ими.

— Ну да! — отвечал я радостно. — Нравлюсь! А ты себе нет?

— В последнее время все меньше, — отвечал он, но в голосе его отчего-то чувствовалась далекая нотка неприязни не к себе, а ко мне.

Потом это ощущение проходило, и мы отправлялись на новый круг. Я прихрамывал, на мне были новые красивые ботинки, они натерли мои ноги.

Черный хотел революции сверху, я желал революции снизу, а белый ненавидел любые революции.

— Ты не понимаешь, — говорил он, это была самая частая фраза из числа обращаемых ко мне. — У тебя все есть, какая к черту революция.

— При чем тут «у меня все есть»?

— Ты не понимаешь.

Я смеялся и в который раз пробовал что-то объяснить.

— Ты слишком быстро говоришь, — прерывал он всегда меня одной и той же фразой. — Быстро и много.

— А как надо?

— Надо говорить разумные вещи.

— Надо быстро говорить разумные вещи. Много разумных вещей.

Белый недобро смеялся, и хреновуха в глазах покачивалась.

— Смешно, — объяснял он свой смех.

Это было его любимое словечко. Вернее, даже два словечка.

Иногда «смешно» произносилось с нежностью, с эдаким мужским придыханием, когда смешное было славным, надежным, очаровательным.

В другой раз «смешно» ставилось как печать — когда заходила речь об изначально неверном и дурном. Тогда это слово произносилось кратко и глухо.

Ну вот как в моем случае.

— Давай о другом говорить, — предложил я доброжелательно.

— Ну, дав-вай! — отвечал он дурацким голосом, это было другое его любимое словечко.

— Сегодня в магазине пронаблюдал чудесный мужской подарочный набор — пена для бритья, гель для душа и презерватив, — сообщил мне белоголовый. — Это как: побрился, принял душ, надел презерватив и пошел гулять? Разумно.

Он страстно, мучительно, неустанно любил женщин. Женщины не очень хотели отвечать ему взаимностью, и мне думается, он так и не изменил жене ни разу.

О женщинах я не люблю говорить, и поэтому мы пошли на четвертый круг молча.

Трезвели потом на улице, гримасничая розовыми лицами.

— Какой красивый июль, облачный и медленный, уплывает из-под... глаз, — сказал я, прервав молчание. — Мне уже надоели прежние названия месяцев. Июль надо переименовать в Месяц Белых лебедей. А ноябрь — в Месяц Черных журавлей.