Дэниел Мартин - Фаулз Джон

Обед получился приятным. Фенуик оказался прекрасным рассказчиком, ради острого словца не щадил даже себя самого; к тому же он отчасти обладал и тем редким качеством, тем даром, что позволяет человеку быть чуть язвительнее, чуть противоречивее, даже чуть возмутительнее, чем обычно допускают условности. В основе этого лежала абсолютная уверенность в себе, убеждённость в собственных достоинствах человека пожившего, постоянно общающегося с самыми разными людьми; но самоуверенность эта была лёгкой, ироничной. Он пожурил бедняжку Каро за то, что она променяла сельскую жизнь на «это ужасающее вместилище зла, эту Большую деревню» («Какую большую деревню?»), но произнёс это с шутливой строгостью старого ловеласа, привыкшего развлекать молоденьких женщин. Разговоров о политике все весьма старательно избегали: Фенуиков либо предупредили, чтобы они не трогали этой темы… либо они и так были в курсе. Кажется, они уже встречали Джейн в Комптоне.

Парочка выдала мне подобающую знаменитости порцию восхищения, которой так страшатся все профессионалы-киношники; меня засыпали наивными вопросами о технических деталях, настораживали ушки и понимающе — как свинья перед россыпью жемчужин — улыбались при упоминании об очередной звезде… но даже и это делалось гораздо интеллигентнее, чем обычно. Разговор перешёл на мою теперешнюю работу — сценарий о Китченере. Я немного рассказал о нём самом, хотя в этой компании сознательно смазал идею идиотизма имперских амбиций и сосредоточил внимание на психологической загадочности персонажа. Фенуик слушал всё это, не перебивая, но, дослушав, улыбнулся мне через стол:

— А я с ним как-то встретился. Он даже руку мне пожал. Мне семь лет было.

— Господи, да где ж это было?

— В Таплоу, в доме у Дезборо, по-моему. Как раз перед войной. В тысяча девятьсот четырнадцатом. У него были совершенно необыкновенные глаза. Бледно-бледно-голубые. И косили ужасно. На знаменитом плакате это здорово подретушировали. И рост… Невероятно высокий. Как с небоскрёбом повстречался.

— И он что-нибудь сказал вам?

Фенуик, отведя мне роль семилетнего себя, сурово взглянул на меня из-под кустистых бровей:

— «Всегда смотри людям в глаза, мой мальчик». А я, должно быть, уставился на его сапоги. Вы, конечно, знаете, как его описал Осберт Ситуэлл251?

— Богоподобное начало?

— Готов под этим подписаться. Невероятно мощная личность. Он как бы заполнял собою всё вокруг. Притягивал к себе словно магнит — в его присутствии ни на кого другого смотреть было просто невозможно.

— И вы по-прежнему им восхищаетесь?

— Как великолепным зверем. Ну а как генерал… Помню, слышал obiter dictum252 Уинстона на эту тему. — Он изменил голос, довольно похоже изобразив Черчилля: — «Герою Омдурмана253 легче было бы поцеловать задницу Его Сатанинского Величества, чем обдумать самое незначительное стратегическое решение». — Мы рассмеялись, а Фенуик ущипнул себя за кончик носа и поднял вверх палец, останавливая приступ неумеренного веселья. — Учтите, я ведь ещё помню, как все были потрясены его гибелью в шестнадцатом году. Конечно, никто и представить себе не мог всей закулисной возни, которую он сам перед этим устроил. Я в подготовительной школе тогда учился. Нас торжественно вывели из класса, все преподаватели вышли, даже весь техперсонал… помню, одна уборщица расплакалась… директор школы… он так сообщил нам страшную новость, что можно было подумать — ничто теперь не ограждает нас от прусских орд. — Я быстро отметил про себя — из этого может получиться интересный эпизод. Фенуик откинулся на стуле, взялся двумя пальцами за донышко бокала с бургундским. Подвинул бокал на пару сантиметров: осторожная попытка что-то поправить — не только положение бокала. Улыбнулся мне: — Не знаю, способны ли мы теперь справедливо судить о таких людях, как Китченер. Суть ведь не в его недостатках и ошибках, знаете ли. Как и у нашего обожаемого Монтгомери.254 Подозреваю, именно потому, что он был не так уж надёжен как личность, и даже как генерал, он и стал таким надёжным национальным символом. Эмблемой. Знаком. Вся страна носила на груди этот знак в первые годы той войны. — Он высоко поднял кустистые брови и предостерёг: — Вы сумеете найти человека, который сможет сыграть Китченера. Но не сумеете передать эту мощь… это его эмблематическое свойство.

— Мы это хорошо понимаем. Очень хочется пригласить одного шведского актёра — есть такой Макс фон Зюдов, знаете? Но его, разумеется, придётся дублировать.

Разговор перешёл на актёрскую игру и подбор состава исполнителей; поговорили о роли Черчилля — Фенуик считал, что никто так и не сумел сыграть его по-настоящему, — потом ещё о чём-то.

Наконец Нэлл поднялась из-за стола. Дамы должны были оставить джентльменов одних, как положено, хотя Нэлл постаралась смягчить нелепость ритуала, погрозив пальцем сидевшему во главе стола Эндрю:

— Только на двадцать минут. Не то приду и вытащу каждого из вас отсюда за шиворот.

— Слушаюсь, мэм.

Пол ушёл вместе с дамами, а я остался с Эндрю, Фенуиком и большим графином портвейна; наконец-то мы добрались и до политики. Тема была под запретом из-за Джейн, не из-за меня.

Эндрю ушёл со своего места и сел поближе к Фенуику, как бы сделав его центром внимания. Но его ленивый взгляд испытующе остановился на мне; последовал вопрос, который он мог бы задать мне и раньше:

— Ты всё ещё социалист, Дэн?

— Я бы сказал, что о таких вопросах следует предупреждать заранее.

— Я тоже так считаю, — поддержал меня Фенуик.

Но Эндрю не унимался. Я улыбнулся сидевшему напротив меня Фенуику:

— Голосую за них. Хотя и не потому, что так уж доверяю всем до единого членам парламента, избранным от этой партии.

— Ну, знаешь, мой милый, у всех у нас та же проблема. Вернее, у всей страны.

— Кризис доверия?

Эндрю не спускал с меня взгляда скептических серых глаз.

— Думаю, слепота избирателей — более точное выражение.

— Как это?

Фенуик опять взялся двумя пальцами за донышко пузатого бокала — от портвейна он отказался и теперь пил бренди — и, легонько взболтнув душистый напиток, взглянул на меня:

— У людей, подобных вам? У интеллектуалов, прячущих голову в песок?

Это было сказано полушутливо, вовсе не звучало как вызов, казалось даже — он не собирается заводить разговор об этом.

— Мне всё же хотелось бы знать, в чём моя слепота? Чего я не вижу?

— Охлократии.255

— Громкое слово.

— Все признаки налицо. Презрение к нам — никчёмным тупицам, призванным представлять вас, к демократическим процедурам, к закону — ко всему, что мешает одновременно и невинность соблюсти, и капитал приобрести. — Он скрестил на груди руки и слегка откинулся на спинку стула. — На мой взгляд, это уже вышло за партийные рамки. Разница лишь в том, что мои единомышленники — некоторые из нас — утверждают, что ситуация совершенно самоубийственная. А ваши делают вид, что ничего подобного… им приходится это делать, чтобы хозяев не волновать. Но они тоже знают.

— Профсоюзы?

— У них тоже свои хозяева имеются.

— Под кроватью256?

Это показалось ему забавным.

— Боюсь, уже под одеялом.

— Но ведь любая мера может свестись к охоте на ведьм?

Он взглянул на Эндрю с чуть заметной укоризной, будто жалел, что тот вверг нас в пучину неприятных проблем, потом устремил взгляд на меня — более серьёзный, будто мои высказывания, несомненно, заслуживают осуждения, но на этот раз он применит ко мне презумпцию невиновности.

— Я говорю совершенно неофициально, среди друзей, после прекрасного обеда. — Он на миг замолчал. — Я вот как смотрю на всё это. Откладывать в долгий ящик открытую конфронтацию — а она неизбежна — не в моём характере. Вы оба — люди молодые, а я наблюдал эти страусовы игры ещё в тридцатых, и в своей собственной партии тоже, между прочим. Моё поколение расплатилось за всё это сполна. Надеясь на лучшее. — Он разглядывал меня с каким-то сардоническим благодушием. — Если вы не верите в парламентскую демократию, общественный порядок и частное предпринимательство — хотя бы в малую его толику, — что ж, прекрасно, можете сидеть сложа руки и с удовольствием наблюдать, как страна скатывается в хаос, а со временем — и в кровавую баню. Но если вы хоть сколько-нибудь верите во всё это, со всеми возможными оговорками, вызванными, несомненно, похвальной заботой об обездоленных членах общества, тогда, должен вам заметить, вы выбрали себе не ту партию. — Предупреждая возражения, он сделал быстрый жест рукой: — Есть, есть там хорошие люди. И на передней скамье, и позади неё тоже. Но от них всё меньше и меньше зависит. Когда карты будут раскрыты, у них останется не больше шансов, чем у умеренных при Робеспьере, когда он и его соратники взялись за дело.