Дэниел Мартин - Фаулз Джон

— Ну, мне думается, время ещё есть…

— Думается, эта ваша теория послужит прекрасной эпитафией на надгробном камне Британии. Здесь покоится нация, полагавшая, что время над нею не властно.

— Вы утверждаете, что этот процесс нельзя повернуть вспять? Слишком поздно?

— Дорогой друг, история нашего века — это история всё возрастающего безумия. Если в общественных делах ты выступаешь за разумное начало, ты сохранишь свой собственный разум, только признав, что исход игры предрешён. Надежды на то, что процесс может быть обращён вспять, как вы выражаетесь, очень мало. И прежде всего потому, что такие, как вы — а вы, в наши дни, несомненно, относитесь к образованному большинству, — довольствуются тем, что стоят в сторонке и смотрят, как страна катится в пропасть.

Я взял графин, который подтолкнул ко мне Эндрю.

— Вы не считаете, что ограничение свободного предпринимательства — неизбежная плата за создание более справедливого общества?

— О! Ну тогда, может быть, вы поясните мне, что может быть справедливого в обществе, где не будет никакой свободы?

— Но ведь это всё равно что заявить — ядерная катастрофа неизбежна. Она возможна, даже — весьма вероятна… но сегодняшняя реальность — это реальность выбора, не так ли?

Я обнаружил, что на меня устремлён такой же взгляд, какого раньше была удостоена молодая жена.

— Прекрасно. Допустим, что это так. Тысяча девятьсот восемьдесят четвёртый год, возможно, нам не грозит.257 Но я предполагаю, что лет этак через двадцать, а может быть, и раньше, наше общество уже не будет свободным. Вашу партию сдует на обочину, как пушок с одуванчика. От моей не останется и следа. Если парламент в какой-то форме и сохранится, то лишь для того, чтобы ставить подписи и печати где потребуется. Вся власть будет в других руках. Вы, если угодно, можете счесть меня трясущимся от дряхлости и страха пассажиром, который в панике заявляет, что капитан и команда ведут корабль неправильно. Но я не вижу смысла заявлять об этом после того, как «Титаник» затонет. И если вы полагаете, что корабль нашего государства управляется должным образом… что ж… — Он слегка пожал плечами.

Речь его, по-прежнему лёгкая, обрела заметно саркастический оттенок, словно он волей-неволей вынужден учить этого Тони Лампкина и его приятеля-киношника очевидным реалиям сегодняшней жизни.

— Сомневаюсь, что наш обожаемый гегемон обладает достаточной долей энергии для всего этого, — сказал Эндрю.

— Прошу прощения, Эндрю, это в высшей степени несущественно. Его будущим хозяевам энергии вполне хватает. Больше всего меня удручает апатия тех, кто должен бы разбираться в происходящем. А таких, увы, достаточно в обеих партиях. — Он суховато улыбнулся мне: — Я вовсе не намерен всю вину возлагать на вас одних.

— И на столь необходимый нам всем социальный прогресс тоже, я надеюсь? — Моя реплика показалась ему вызывающей.

— Я принимаю практически всё, что после войны было сделано обеими партиями для улучшения участи обездоленных. Больных, неимущих… а как же иначе? — Он забарабанил пальцами по столу. — Чего я не могу принять, так это уравниловку, стремление считать преступлением талант, энергию, самоотдачу, трудолюбие… Я не могу принять уровень обедневшей посредственности за норму всеобщего социального здоровья. Почему это вам должны платить столько же, сколько писателю, в десять раз менее способному, чем вы? Почему Эндрю должен лишиться справедливого вознаграждения за все улучшения, сделанные им в поместье? Вы, социалисты, кажется, никак не можете усвоить, что сведение всех и каждого к низшему уровню не просто химера, вещь генетически невозможная, не говоря уже ни о чём другом, но и нечто совершенно контрпродуктивное. Это нисколько не поможет низшим слоям общества. Абсолютная справедливость была, есть и останется мифом, ибо жизнь по сути своей несправедлива. Но несправедливость эта имеет свою цель. — Я попытался возразить, но он снова поднял руку. — Извините, пожалуйста. Оставим в стороне политику. Ни одна из форм жизни не способна существовать на основе принудительного равенства. Это биологический факт. Эволюция строится на принципе свободного развития индивида — каждого на свой манер. Вся история развития человека и природы свидетельствует об этом беспрестанно.

— А Китай?

Он устремил на меня выразительный взгляд — так судья мог бы взглянуть поверх очков (у Фенуика очков, разумеется, не было) на неопытного молодого адвоката, только что произнёсшего несусветную глупость.

— Насчёт Китая мы ещё посмотрим, мой милый друг. То, что я говорю, относится к Западу. К Европе и Америке.

— Но я не понимаю, как можно было бы остановить Англию, если по меньшей мере половина её населения стремится к большему равенству? Разве только силой?

Теперь я совершил faux pas,258 и от возможности указать мне на ошибку в глазах моего собеседника зажёгся огонёк зловещего удовольствия, тут же спрятавшийся под притворным сожалением.

— Я не испытываю ни малейшего желания прибегать к методам полковников a la grecque.259

— Я этого и не предполагал.

Но я именно это и предполагал, и Фенуик это понял. Он отказался от предложенного бренди.

— Последняя возможность для нашей страны выйти из состояния комы истончается с каждым днём. Вот и всё.

— У вас в Вестминстере все думают так же, как вы?

Он только фыркнул в ответ на столь наивный вопрос.

— У нас в Вестминстере все думают только о том, что от независимости парламентских фракций следует избавиться как можно скорее и любой ценой. Новая Святая Троица — триумвират «Главных кнутов».260 Оттого-то все эти проблемы, которые в нормальной стране доминировали бы в период избирательной кампании, отодвинуты на задворки. Вершители политических судеб всех трёх партий в этом совершенно единодушны. Не дай Бог, чтобы мы призывали избирателей задуматься над жизненно важными вопросами. Кроме денежных, разумеется.

Воцарилась тишина. Потом он улыбнулся мне уже более естественно, как бы говоря: «Не стоит судить обо мне по первому впечатлению».

— Уверяю вас, с точки зрения большинства моих коллег, мои взгляды способны отравить всю избирательную кампанию. — Он взглянул на Эндрю: — Боюсь, наш общий друг тоже так считает.

— Довольно тщеславный парень — наш общий друг, — пробормотал Эндрю.

— Догадываюсь. Что ж, пожелаем ему удачи.

— А вы и вправду полагаете, что всё может кончиться кровавой баней?

— Я полагаю, что представление о том, что мы все послушно встанем в очередь за тёплым местечком в коммунистическом раю, основано на абсолютном непонимании британской сути. Конечно, мы смогли даже с некоторым удовольствием переносить лишения во времена гитлеровской угрозы — угрозы внешней. Но я полагаю, что мы лишимся своего хладнокровия, когда эти лишения будут навязываться нам изнутри. До массы людей вдруг дойдёт — и я не имею в виду исключительно либеральных представителей среднего класса вроде вас, — что их нагло водят за нос. Не сомневаюсь, они почувствуют отчаяние и гнев. И в то же время им тогда придётся иметь дело с весьма значительным репрессивным аппаратом нового государства, подавляющим всякое инакомыслие. И я что-то сомневаюсь, что крикетная этика261 сильно нам в этом случае поможет.

Дверь, ведущая в гостиную, вдруг открылась, и на пороге появилась улыбающаяся Каро. В руке она держала охотничий хлыст.

— Мне велено показать вам вот это.

Фенуик вскинул руки в притворном отчаянии:

— Моя дорогая, вы самый очаровательный загонщик на свете. Тем более что ваш папенька чуть было не уложил меня на лопатки по всем вопросам.

Я вышел из столовой с ощущением полнейшего абсурда, хорошо рассчитанной бессмыслицы. Портвейн, бренди, обстановка восемнадцатого века при свете свечей… многие поколения сквайров, должно быть, рассуждали здесь именно так о мирах, идущих ко всем чертям… с меньшими основаниями, но, несомненно, с большей верой в собственные слова, чем Фенуик. Он так явно играл, излагая свои взгляды, которые по сути своей его совершенно не интересовали… казалось, он просто излагает содержание инструкции, полученной в связи со своей второй профессией, поясняя трудные места двум неискушённым юнцам. Всё это выглядело в каком-то смысле унизительно. Отдавало запахом «гнилых местечек»262: с какой стати этому человеку позволено решать — пусть и не прямо — нашу общую судьбу? И дело даже не в его политических, мрачно-милленаристских263 взглядах, но в очевидном безразличии к реальной основе этих самых взглядов. Похоже было, что то, о чём он говорит, забавляет его гораздо больше, чем тревожит.

На самом деле за умелой аргументацией и политической искушённостью Фенуика скрывался глубочайший эгоизм, то, что я всегда с неприязнью угадывал в теоретических выкладках консерваторов; во всяком случае, именно эгоизм лежит в основе уверенности каждого отдельного представителя этой партии в том, что те, кто любим Фортуной, должны во что бы то ни стало сохранить плоды её любви. Эгоизм этот никуда не делся, вопреки всем разговорам о системе отбора по достоинствам, вопреки псевдобиологическим доводам, которые только что приводил и Фенуик, вопреки левым настроениям, возникшим в его партии после 1945 года: неизменно её фанатическое упорство, нежелание сдвинуться с места, она словно пёс, которого тянут к конуре, а он упирается всеми четырьмя лапами, только бы сохранить status quo. Впрочем, возможно, что — как свойственно всем политикам — он, хоть и не всерьёз, пытался получить лишний голос в свою пользу, а может, разглагольствовал просто из озорства, чтоб не так скучно было. Но он гораздо более привлёк бы мои симпатии, да и моё внимание к тому, что говорил, если бы я мог различить хоть малейшую нотку горечи или отчаяния в его голосе. Эндрю, по крайней мере, воспринял необходимость пережить эти колоссальные исторические и социальные перемены как вызов ему лично… может быть, опять-таки как азартную игру, однако ставки в этой игре для него были весьма реальными.