Доноры за доллары - Серегин Михаил Георгиевич

Совсем юная девушка очень строго смотрела на меня сквозь большие очки.

– Девушка, а с кем еще я могу поговорить на эту интересную тему, кроме вас?

Девушка обиделась и сказала:

– С вами здесь на подобные темы никто разговаривать не станет – будьте уверены.

– Прекрасно. А если повторится подобный случай, я могу в тот же день обратиться к вам с просьбой предоставить мне информацию?

– Если вы будете состоять в родственных связях с указанным лицом – тогда пожалуйста. А так – нет.

– Все понятно. Спасибо большое.

Пришлось уйти из лаборатории ни с чем. Порядки здесь строгие. Но понять персонал можно – кому интересно разговаривать на столь щекотливые темы с посторонним человеком, заведующим терапией коммерческого лечебного учреждения?

* * *

– Сергей Львович, мне бы не хотелось больше никаких неприятностей. Вы же знаете, что Штейнберг очень быстр на расправу.

– Не волнуйтесь, Степан Алексеевич. Уверяю, все будет в полном порядке, я вам это обещаю.

– Зачем вы вообще беретесь за подобные дела, ответьте мне на этот простой вопрос?

– Если человек меня просит, как же я могу отказать? Я же не зверь, правда? Да к тому же и сумма соответствующая прилагается.

– Не будьте так самоуверенны. Мне кажется, все эти несчастные случаи в последнее время становятся слишком подозрительными и нереальными. Не забывайте, что мы все под пристальным наблюдением.

– Мы под наблюдением? Что вы, Степан Алексеевич! Под наблюдением наши молодые кадры, которые при случае нужно увольнять – мы же и без них справлялись, правда?

– Ну, это вы зря. Хорошие люди никогда не помешают. Ладно, вы, конечно, вне всяческих подозрений, как и вне конкуренции. Хотя этот Воробьев неплох, неплох, надо признать. Как он мог тогда с той девочкой так неаккуратно – не понимаю. Рука точная, сильная, и видно, что талант.

– Ну, со всеми бывает, что ни говори. Кстати, а что этот строптивый терапевт постоянно возле морга крутится?

– Кого вы имеете в виду? Ладыгина?

– А у нас есть еще кто-то сильно строптивый, кроме него?

– Пусть себе крутится – его проблемы.

– Ну, не скажите. В прошлый раз вон как нехорошо получилось с телом.

– Да, получилось нехорошо. К тому же вы меня не предупредили – я выглядел полным идиотом. Но вы разобрались с виновными?

– Я сделал им выговор и этим ограничился. Не хватало еще, чтобы они пошли к Штейнбергу жаловаться. Хороши бы мы были тогда, а, Степан Алексеевич?

– Согласен, Сергей Львович.

* * *

– Уходите?

– Ухожу.

Юдин грустно, но твердо смотрел на меня сверху вниз, стоя возле стола.

На столе лежало его заявление об уходе по собственному желанию. Я перечитывал его уже не в первый раз и все не мог придумать, что бы ему такого на прощание сказать. Сказать такое, что ему потом захочется вспомнить, и вспомнить не без удовольствия.

– Куда уходите, Павел Петрович? – спросил я, так ничего и не придумав.

– В Склифосовского меня звали. У меня там научный руководитель служит. Буду над кандидатской работать, – терпеливо объяснил мне Юдин.

Я ему был благодарен за то, что в его голосе не было совершенно никаких эмоций, – в противном случае мне было бы непросто не наговорить ему лишнего.

– Науку, значит, будете двигать?

Юдин молчал.

– Замечательно, – бормотал я, подписывая заявление. – Теперь пожалуйте к Штейнбергу.

Он молча вышел, а я подумал что-то о том, что крысы бегут с корабля. А потом устыдился и отругал себя. За что мне было его судить?

Я, например, тоже хорош. Мог бы уже давно принять какие-нибудь меры, разобраться сразу же и до конца. Вот поди ж ты – меня не касается, ну и ладно. Времени потерял достаточно – носился со своими личными проблемами. Теперь большая часть следов потеряна – ничего никому не докажешь. Догадывайся теперь, не догадывайся – твои личные трудности. Ничьи догадки для следствия ничего не значат без вещественных доказательств. А где они теперь, эти доказательства? Нету их, и все тут.

Другое дело, что если уж что-то серьезное в нашей клинике затеялось, то вполне может быть и продолжение. А может и не быть – вот в чем проблема. Надо ждать. И быть готовым.

* * *

Дима смотрел в треснувшее стекло, потягивая горький чай из железной кружки. Чтобы тусклый свет лампочки не мешал ему наблюдать, он выключил свет и оставил только включенный телевизор, убрав звук до минимума. Сегодняшняя ночь была последней ночью его дежурства, и он надеялся, что хотя бы сегодня ждет не напрасно. Напрасные ожидания теперь становились его профессией, и он к этому постепенно привык.