Цирк кошмаров - Неволина Екатерина

Он вдруг увидел себя птицей, летящей посреди огромной снеговой пустоши, где нет никого – только бескрайняя, слепящая глаза белизна. А еще – ветер, треплющий перья крыла, поющий в ушах ветер.

Холодная вода, выплеснутая ему в лицо, привела карлика в чувство. Он вздрогнул и прижал к груди колени. Тело болело. Все оно было одной свежей раной.

– Ты понимаешь, что твой поступок заслуживает более сурового наказания? – голос профессора был отдаленным и холодным, как все тот же северный ветер.

– Простите, – прохрипел он, с хрустом сжимая зубы.

– Мне не нужны извинения. Мне нужно знать, что подобное не повторится, – хозяин стоял над ним, буравя стеклянным взглядом.

– Я… я буду держать себя в руках… она…

– Она напомнила тебе о матери, ведь так? – хозяин присел на корточки и, закурив, пустил струйку дыма в лицо лежащему.

Тот скрипнул зубами. Профессор всегда читал его как открытую книгу.

– Ты помнишь, я обещал назвать тебе имя твоей матери… – хозяин замолчал и сделал несколько затяжек. Гуттаперчевому показалось, что за это время его сердце разорвется от ожидания и глупой надежды, но он молчал – задавать вопросы нельзя, это неправильно. – Но ты не заслужил моего доверия. Еще одна подобная выходка – и ты не услышишь этого имени никогда. Ты меня понял?! Ни-ког-да!

Карлик вздрогнул. Вот оно – настоящее наказание, по сравнению с которым жестокая порка – пустяки.

– Я не предам вас больше. Простите, хозяин, – прохрипел он.

– Что? – профессор приставил к уху ладонь. – Ты, кажется, что-то сказал? Повтори, будь любезен, погромче.

– Я буду служить вам! – крикнул он сухим, как пустыня, голосом. – Такого больше не повторится!

– Ну что же, – профессор поднялся на ноги. – Очень рад это слышать. Уходи. И пришли уборщицу, чтобы прибралась. Здесь грязно.

На полу действительно остались потеки крови.

– Спасибо, хозяин, – Гуттаперчевый поднялся на четвереньки, а затем с усилием встал на ноги и побрел к выходу, чувствуя к профессору благодарность: проступок заслуживал гораздо большего наказания. Хозяин добр, хозяин милосерден.

Он разыскал уборщицу и отправил ее в кабинет профессора, а затем прислонился пылающим лбом к холодной стене – сил не оставалось даже на то, чтобы дойти до комнатки, в которой он мог переночевать, оставшись в лаборатории.

– Господи! – легкие шаги прошелестели совсем рядом, и лба коснулась мягкая женская рука. – Что же с тобой случилось?..

Гуттаперчевый разомкнул отяжелевшие веки и посмотрел на Кати. Помощница хозяина, как всегда элегантная, в строгом темно-синем костюме, склонилась над ним, не боясь испачкать дорогую ткань.

– Я был плохим, – прохрипел он, – я предал доверие хозяина.

Кати вздохнула.

– Не следует так делать, – сказала она укоризненно. – Ты должен слушаться, ты помнишь?.. Ну пойдем, я помогу тебе…

Она помогла ему подняться и потащила в сторону комнаты.

Она всегда была к нему незаслуженно добра, и карлик презирал женщину за это.

Он снова находился на арене цирка. Вокруг – уродливые искаженные лица, разинутые в неслышном смехе перекошенные рты. И все это кружится, кружится вокруг него, словно на карусели.

Постепенно в хороводе уродов Олег начинает различать знакомых. Вот размалеванный всадник в черном плаще и шляпе – это Зорро. Рядом с ним – смешная карлица в усыпанном разноцветными блестками сценическом костюме, отчего-то бросается в глаза деталь – на ее ноге балетка с оторванной розочкой. Глаза карлицы смотрят на него ласково и печально. Вот еще несколько незнакомых уродов и клоун, которого они допрашивали вчера. Грим на его лице размазался, от глаз по щекам растеклись черные потеки. Его держит за руку Моник – такая же элегантная и безупречно красивая, какой ее запомнил Олег. Что она-то делает в этом ужасном хороводе? Зачем она здесь?

Неизвестно почему, ему становится очень страшно. Все это не к добру. Этот хоровод не к добру… Кто-то протягивает Олегу руку, пытаясь вовлечь его во всеобщее мельтешение, но он в ужасе отшатывается.

Мимо в страшной пляске снова пролетают знакомые фигуры. Как все же странно смотрится француженка среди уродов! Надо забрать ее, ей здесь вовсе не место.

– Моник! – кричит ей парень, но она не слышит.

Бум! Бум! – грохочут барабаны.

Ах, ах! – подхватывают литавры.

Не уйдешь! Пропадешь! – взвизгивают, куражась, скрипки.

Всех предашь! Будешь наш! – торжественно-мрачно пророчествуют трубы.

На его плечо по-хозяйски уверенно легла чья-то тяжелая рука, от которой по телу стал расползаться парализующий холод.

– Присоединяйся, – послышался странный, лишенный интонаций голос, – в этом круге, как и в моем цирке, есть для тебя место.

Олег поморщился и попытался стряхнуть давящую руку, но не смог даже пошевелиться. Все тело, казалось, превратилось в глыбу льда.

– Ты в моей власти, и только от меня зависит, будешь ли ты жить или нет. Ты и те, кто тебе дорог. Ведь такие есть, не правда ли, Олег Волков, достойный сын своего отца?!

Он скосил глаза и встретился взглядом с тускло блеснувшими в прорезях глухой маски холодными рыбьими глазами.

– Профессор, – прошептал Олег, чувствуя, что губы едва ему повинуются.

– Он самый. Старинный друг твоего отца, между прочим. Многие его разработки оказались мне весьма небесполезны. Ты тоже, мой милый, мне пригодишься, не говоря уж о том, что у тебя есть кое-что, принадлежащее мне.

– И не надейтесь, – выдавил Олег.

Ему уже не было страшно. Он чувствовал только холодную пустоту, наполняющую все его тело. Пустоту и безразличие. Не важно, ничего уже не важно…

– Я рад, что ты проявляешь благоразумие, – рука профессора одобрительно похлопала его по плечу. – Молодец, мальчик, твой отец гораздо более упертый.

Упоминание отца внезапно привело его в чувство. Это какой-то ужасный гипноз! Нельзя ему поддаваться! Нужно что-то сделать. «Сон! – вдруг сообразил Олег. – Это же только сон». Нужно сопротивляться, нужно бежать из него или хотя бы проснуться.

Медленно, очень медленно, преодолевая сопротивление жесткого, как густое сливочное масло, воздуха, Олег поднял руку и попытался представить перед собой дверь. Как тяжело! Как же это так легко проделывала Алиса?

– Куда это ты собрался, мой мальчик?! Не хочешь же ты меня покинуть так внезапно, даже не попрощавшись? А как же шоу?

Щелкнул бич, хоровод уродов, в который была вовлечена Моник, закружился с новой силой.

Закусив губу, Олег закрыл глаза и потянул на себя невидимую ручку двери, и тут же на уши обрушилась оглушающая тишина.

Он медленно поднял ресницы и понял, что находится в незнакомой комнате. Олег приподнялся на локте, и тут же к нему бросилась стремительная тень, а лицу стало горячо и мокро.

– Фу, Чуд, фу! – упрекнул Волков щенка, вытирая щеки. – Можно подумать, ты меня с того света встречаешь. А ведь до чего же мерзкий был сон, просто удивительно мерзкий!

Чуд согласно тявкнул и приподнял ухо, явно спрашивая, что же хозяин собирается предпринять по этому возмутительному поводу.

– Сейчас что-нибудь придумаю, уж будь спокоен, – пообещал Олег.

Встав с кровати, он подошел к ноутбуку и щелкнул мышью, выводя его из спящего режима. Расшифровка добытых папок шла полным ходом.

Клиенты.

Олег сразу нашел Моник Аль-Каддур. Она смотрела на него с фотографии такая же, какой он ее запомнил, только в глубине карих глаз притаились испуг и боль… Этот снимок, видимо, был сделан, когда Моник обратилась к профессору в поисках спасения. Он и вправду спас ее от болезни. Но не от смерти.

Глаза защипало, и Олег поспешно закрыл фотографию и открыл досье. Данные о Моник, во многом носящие ярко выраженный медицинский характер, не говорили ему ни о чем. Дата поступления в клинику, дата выписки. И вот… скупые, в несколько строк, данные о извлеченном из ее тела плоде, вобравшем в себя смертельную болезнь.

Олег медленно прочитал скупой текст, затем, не веря, перечел заново.

Выходит, у Моник родился совершенно недееспособный плод. Квазимодо – вовсе не ее сын. Судя по карте, настоящий сын Моник не прожил и дня.

Что же это получается, она отдала свою жизнь зря, чтобы увидеть того, кто даже не являлся плотью от ее плоти?!

Олег откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Неужели все это зря?

И вдруг откуда-то из глубины существа пришла странная уверенность: нет, не зря. Она полюбила Квазимодо. Он стал для нее родным. Не важно, есть ли кровные узы, гораздо важнее узы любви. Только они истинны. Ну вот скажет он теперь, что Квазимодо посторонний для Моник – и Серж без колебания бросит несчастного, а малыш снова почувствует себя бесприютным и одиноким. Ну уж нет! Пусть лучше его отвезут во Францию и заботятся о нем – сейчас прекрасные программы реабилитации инвалидов, ребенок, несмотря на физическое уродство, сильный и умный, он выживет, он справится. А еще – пусть он думает, что у него была любящая мать. Пусть запомнит Моник и ту нежность, что она ему дарила. Пусть будет так. Нельзя говорить правду. Никому, даже Алисе.