Тайга и зона - Бушков Александр

– «Хозяин» их и не видел, – успокоил её Карташ. – Это в стенгазете, в клубе висело.

– О! У вас ещё и клуб есть?

– А что, люди мы или твари дрожащие? И клуб есть, и оркестр свой. Олежка Антонов такие фишки на саксофоне выдаёт – Эллингтон застрелился бы от зависти…

– Эллингтон на клавишных играл, – мягко поправила Маша.

– А у нас в клубе и рояльчик есть, – ничтоже сумняшеся сказал Карташ. – Взглянуть не желаете?

– А меня пустят?

– Да о чём вы говорите, сударыня, клуб-то за территорией зоны… Гриня, давай к клубу Всё тот же шоферюга Гриневский по кличке Таксист, что вёз их от вокзала, молча кивнул.

Молчал он от самой Авдотькиной пади, думая о чём-то своём, уркаганском, чем, собственно, Карташа вполне устраивал: придаток мотора разговаривать не должен.

Взрыкивая на колдобинах, уазик выбрался на ровный участок перед КПП, свернул и остановился у двухэтажного хозблока, возведённого, по слухам, ещё при Кукурузнике. Так или нет, Карташ не знал, но верил охотно – уж очень он напоминал те продовольственные «стекляшки» серого силикатного кирпича, что были понатыканы практически во всех городах и весях бывшего Союза между жилыми домами. В этом, правда, застекление первого этажа отсутствовало, а над «парадным входом» гордо алел транспарант «Клуб» – для тех, кто, по-видимому, был по какой-то причине не в курсе.

Остановились. Карташ выбрался из уазика первым, открыл дверцу, галантно подал руку.

Маша ступила на зоновскую землю, как будто выходила из кареты возле собственного особняка, где на раут уже собрался весь цвет местной аристократии – и плевать с высокой колокольни на то, что одета она была уж никак не для раута, а вовсе даже по-походному: свитер под горло, зелёная ветровка, джинсы и короткие сапоги. Первый день «отпуска» Алексей решил посвятить ознакомительной экскурсии по окрестностям, так что с утра они петляли на уазике по таёжным стёжкам, останавливаясь разве для того, чтобы размять ноги, перекусить предусмотрительно захваченными Карташом бутербродами с кофе из термоса и насладиться видами. Красный ручей, Авдотькина падь, Соколиный распадок – какие там, к лешему, Болонья и Севилья! Красотища вокруг была неимоверная, даром что рядом зона, и даже у Алексея, уж на что прагматика и до мозга костей реалиста, порой что-то такое шевелилось в сердце, когда он демонстрировал дочурке «бескрайнее море тайги» с вершины какой-нибудь безымянной сопки, что-то такое романтическое, бля…

День, в общем, пролетел незаметно. Они вернулись к лагерю – решили подождать папашку и вместе вернуться в Парму, а пока папашка занят своими «хозяевыми» делами, отчего же не показать дочурке клуб? Пусть посмотрит, как развлекаются солдатики внутренних войск в редкие минуты расслабона…

– Жди здесь, – приказал он Гриневскому, доставая сумку с заднего сиденья. – Если «хозяин» нарисуется, скажешь, что мы в клубе. Свистнешь нас, домой поедем.

– Я должен быть в бараке, – с непонятной интонацией напомнил Таксист.

– Будешь, – успокоил Карташ. – Ты чё, земеля, тебе лафа такая привалила – знай себе катайся по тайге, наплевав на построения и поверки… Или не доволен?

Гриневский дёрнул плечом, сказал угрюмо:

– Вон там стоять буду, за углом. Мотор пока посмотрю.

– Ну, посмотри, посмотри…

Дверь в клуб была не заперта – непорядок, конечно, но на это закрывали глаза: всё что можно, из клуба разворовали ещё при Климыче, остались разве что пыльные исполинские транспаранты с ликами вождей социализма да неподъёмный рояль – прочие инструменты прапор Антонов бережно запирал в кладовке за сценой, за железной дверью. Алексей и Маша миновали закрытую солдатскую столовую, поднялись на второй этаж. Тишина, никого…

– Вот, собственно, сие и есть наш очаг культуры, – негромко сказал Алексей. Голос в пустом помещении звучал гулко, рождая тихое эхо.

Очаг являл собой актовый зал мест эдак на триста, с небольшой сценой и гениальным по своей идиотичности лозунгом на заднике:

Лозунг этот висел здесь со времён царствования Бориски – когда старые цитаты, из основоположников развитого социализма, стали уже неактуальны, а новые не годились по причине слишком шаткого положения на политической арене их, цитат, высказывателей. Тогдашний штатный художник, задолбавшись раз в полгода переписывать крылатые фразы Рыжкова, Гайдара, Черномырдина и иже с ними, плюнул, пошёл в библиотеку, взял томик Соловьёва, – справедливо рассудив, что уж сей-то философ опале не подвергнется ещё какое-то время, – ткнул пальцем наугад и старательно переписал на кумачовую ленту фразочку насчёт нравственной природы.