Пусть умирают дураки - Пьюзо Марио

Но действительный ужас вселяла в меня мысль, что придется сказать Валери, что я остался без работы. И объясняться с ее отцом. Старик начнет выспрашивать что и как, и рано или поздно все узнает.

В тот вечер я ничего не сказал Валери. На следующий день ушел с работы, чтобы повидаться с Эдди Лансером, зарывшимся в свои журналы. Я ему обо всем рассказал, а он сидел и только качал головой и посмеивался, слушая меня. Потом он сказал, почти с изумлением:

— Ты знаешь, это удивительно. Я всегда считал что после твоего брата Арти ты честнейший парень на всем свете.

И я поведал Эдди Лансеру о том, что опыт взяточничества и то, что я едва не попал за решетку, в психологическом смысле оказались для меня полезными. Что произошла некая разрядка моей накопившейся горечи. Меня угнетало, что публика отвергла мой роман, моя серая жизнь — провал, по большому счету, и то, что по сути, я всегда был несчастлив.

Лансер смотрел на меня со своей обычной полуулыбкой.

— А я-то считал, что тебя в невротики уж никак не запишешь, — сказал он. — Женился ты удачно, у тебя растут дети, живешь спокойной жизнью, зарабатываешь, работаешь над новой книгой. Так чего тебе не хватает?

— Мне нужна работа.

Эдди Лансер на минуту задумался. Странно, но я не испытывал неудобства, обращаясь к нему за помощью.

— Где-то месяцев через шесть я собираюсь отсюда уходить, только это между нами. На мое место возьмут другого редактора. И я буду давать ему рекомендацию, так что он окажется моим должником. И я попрошу, чтобы он давал тебе работу как нештатному автору в достаточном количестве, чтобы тебе хватало на жизнь.

— Это было бы здорово, — ответил я.

— А пока, — говорил Эдди оживленно, — я могу тебя загрузить работой. Приключенческие рассказы, любовные романы и какие-нибудь книжные обзоры, то, что я обычно делаю. Идет?

— Конечно, — ответил я. — Когда ты планируешь закончить свою книгу?

— Через пару месяцев. А ты свою?

Этот вопрос я всегда ненавидел. На самом-то деле у меня были еще только наброски романа, в котором я хотел рассказать о знаменитой криминальной истории в штате Аризона. Но пока я ничего не написал. Наброски я показал своему издателю, но он отказался выплатить мне аванс, сказав, что денег эта книга не принесет, поскольку речь там шла о похищении ребенка, которого потом убивали. Что, мол, не будет никакого сочувствия к похитителю, герою романа. Я нацеливался на еще одно «Преступление и наказание», и это отпугнуло издателя.

— Работа идет, — ответил я. — Но осталось еще много.

Лансер сочувственно улыбнулся.

— Ты хорошо пишешь. Когда-нибудь к тебе придет успех. Не переживай.

Мы еще немного поговорили о писательстве и о книгах. Мы пришли к выводу, что как романисты мы были талантливее многих, чьи имена встречались в списках бестселлеров. Когда я уходил, то ощущал прилив уверенности в себе. После встречи с Лансером всегда так бывало. Он был один из тех немногих людей, общаться с которыми мне было легко, и, поскольку, я знал, что он умен и талантлив, его высокое мнение о моих писательских способностях повышало мое настроение.

В общем, все сложилось наилучшим образом. Теперь я могу писать полный рабочий день, буду вести честную жизнь, тюрьмы я избежал и через несколько месяцев перееду в свой собственный дом — впервые в жизни. Мелкие преступления, похоже, иногда окупаются.

Спустя два месяца я переехал в свой только что отстроенный дом на Лонг-Айленде. Дети имели теперь каждый свою спальню. В доме было три ванных комнаты и специальная комната для стирки. Теперь, лежа в ванне, мне не придется испытывать неудобство оттого, что свежевыстиранное белье будет капать мне на голову, и не придется ждать, пока не помоются ребята. И эта роскошь ни от кого не зависеть и никому не мешать была почти непереносима. У меня был свой кабинет, где я мог спокойно писать, свой сад, своя собственная лужайка перед домом. Я был отделен от других людей. Это была Шангри-ла.^[7] Но многие относились ко всему этому как к само собой разумеющемуся!

А самое главное, теперь я чувствовал, что моя семья находится в безопасности. Бедные и отчаявшиеся остались где-то в другой жизни. Никогда они нас не достанут; и их трагедии никогда не испортят нам жизнь. Мои дети никогда не станут сиротами.

Как— то раз, сидя на заднем крыльце своего пригородного дома, я вдруг понял, что по-настоящему счастлив, настолько, что, может быть, не испытаю такого чувства больше никогда в жизни. И это меня немного разозлило. Если я человек искусства, то почему, спрашивается, такие простые вещи могли сделать меня счастливым? Жена, которую я любил, дети, от которых был в восторге, дом с участком в пригороде, построенный по дешевому проекту? Одно было абсолютно ясно — я не Гоген. Может быть, я не писал, потому что был слишком счастлив. Тут на меня накатила волна обиды на Валери. Она заманила меня в ловушку. О, Боже!