Фамильные ценности - Нэб Магдален

В тот день я долго размышляла о доме. Известили ли они полицию и карабинеров? Знают ли дома, что со мной произошло? Знает ли пресса? Я вспомнила, как мы переживали из-за показа в Нью-Йорке. А теперь вот новые тревоги. Дети могут вновь оказаться нищими. У нас нет выбора — только заплатить, сколько сможем. Как я могла допустить такое? За несколько секунд наша жизнь была пущена под откос. Что мне следовало предпринять, чтобы не позволить этим совершенно посторонним людям разрушить наш мир, который я так заботливо создавала и думала, что могу контролировать?

Монотонно текли минуты, время словно остановилось, но вот я почувствовала, как меня снова трясут за ногу. Теперь я точно знала, что делать. Вновь повторился весь ритуал: тот же поднос, уже порезанный хлеб, сыр, кислое вино.

Вернувшись в палатку, я начала готовиться ко сну. От того, что мне удалось справиться с сиюминутными трудностями, я почувствовала даже некое удовлетворение.

Я втянула за собой цепь в спальный мешок. Застегнула его. Расправила в ногах пальто и, все еще сидя, протерла лицо и руки бумажными полотенцами, смачивая их минеральной водой. Каждое доведенное до конца действие было маленькой победой. Отпила немного воды из бутылки, стараясь не пролить, — это далось легче, чем прежде: бутылка наполовину опустела. Привычное действие — глоток воды перед сном — успокаивало. Я подтянула пальто повыше, постепенно влезая в спальный мешок, легла на бок — и едва смогла проглотить готовый было вырваться крик, резко повернулась на спину, ловя ртом воздух. До сих пор я не решалась прикоснуться к ушам, боясь причинить себе боль, и даже не подозревала, насколько велика эта каменно тяжелая конструкция. Когда я случайно повернулась набок и легла на ухо, неописуемая боль пронзила мозг насквозь. Разве можно спать на спине, в постоянном страхе нечаянно повернуться?!

Меня накрыла волна бешенства и ненависти к этим людям — тяжелая, как камень, жесткая, как затычки в ушах, как повязка на лице. Будь они прокляты за жестокость к человеку, не сделавшему им ничего плохого! Если мне удастся освободиться, я найду способ их уничтожить. Будь я сильным мужчиной, убила бы каждого из них голыми руками!

Зашелестела застежка. Я тихо лежала, ненавидя того, кто приближался ко мне, кто бы он ни был. Его лицо нависло над моим, тяжелый удар обрушился на пакет за моей головой. Голос прокричал:

— Это научит тебя помалкивать! — Затем я расслышала шепот, достигший слуха, будто сквозь подводный мир: — Что ты вытворяешь! Ты не должна шуметь, иначе они наклеят пластырь тебе и на рот!

— Ухо… Я повернулась набок.

— Значит, не поворачивайся. Говорил я тебе, лежи на спине. — Еще удар по пакету.

— Хватит! — умоляла я.

Они были рядом, и для них он делал вид, что избивает меня.

— Я не могу спать на спине и боюсь ночью случайно повернуться.

— Не повернешься. Точно тебе говорю. Лежи спокойно и уснешь, понимаешь?

— Да.

— Мне надо идти. — Я ощутила легкое прикосновение к голове и расслышала: — Спокойной ночи.

Он выскользнул из палатки, застегнул молнию. Я осталась одна. Этот человек сковал меня, лишил слуха и зрения, низвел до состояния животного в угоду собственной жадности. Но он сказал «спокойной ночи» и будто снял камень с моей души. За эти слова я простила ему все. Двух человеческих слов оказалось достаточно, чтобы вернуть мне жизнь и надежду. Злость покинула меня, тело расслабилось. Я испустила глубокий влажный выдох, сотрясший грудь, словно я умирала. Однако я не умирала. Я получила первый урок. Я плакала без слез.

3

В маленьком кабинете царила тишина. Ветер с гор завывал за закрытым окном, запутывался в кронах кипарисов, время от времени слышался треск разбивающегося цветочного горшка или грохот незакрытой ставни. Отопление еще не отключили, но ледяной пронизывающий воздух давал о себе знать даже в массивном каменном здании Палаццо Питти. В солнечных флорентийских садах и среди блестевшего на темных северных горах снега прятались желтые и фиолетовые крокусы. Над столом неподвижно возвышалась солидная, одетая в черную форму фигура инспектора карабинеров Салваторе Гварначчи. Он хранил молчание. Умение молчать было самым сильным его профессиональным приемом.

Хрупкая молодая женщина сидела напротив, напряженная, словно натянутая струна. Она так волновалась, что не могла говорить. Это была Катерина Брунамонти — дочь покойного графа, по крайней мере она так представилась. На ней была простая, но очень дорогая одежда, на пальце длинной белой руки сверкало кольцо с крупными камнями, похожими на бриллианты. Ей было лет двадцать или чуть больше.