Обратный отсчет - Малышева Анна

– Девицу же Дарью Фуникову-Курцову, потерпевшую от названных опричников, – продолжал Иван, так же медленно и веско, – наградить сту рублями и назначить ей мужа из сих двоих по ее выбору. Чего тебя этак корячит?

Царь замечает, что дьяк как-то особенно сутулится, выводя последние слова, и сжимает губы, будто отведав чего-то кислого.

– Не изволь гневаться, государь, – смиренно отвечает тот. – Степан Елецкий женат.

– Ну, так выдать за Олферьева! – И царь отсылает всех прочь резким движение руки. Минута – и в покоях остается он один. Иван закрывает глаза и видит крепостные стены осажденного Ревеля. Скоро первые заморозки, встанут дороги и реки, и он двинет на запад новые войска. Смешны те, кто всерьез думает, что он хочет возложить на себя ливонскую корону. Он идет на запад лишь затем, чтобы сохранить свою. Бездействие – это гибель, и нападать необходимо, даже заранее зная, что потерпишь поражение. Эти горькие истины неведомы царям, счастливо правящим в спокойные времена, и слишком хорошо известны Ивану. Сквозь слюдяное окно тускло пробивается солнечный свет и кладет матовые блики на его скорбно склоненное лицо. С соборной колокольни доносится первый, густой удар колокола, зовущего к обедне. Царь тяжело поднимается и, взяв посох, медленно шествует к двери, волоча за собой наполовину упавший с широкого плеча охабень, расшитый золотом и драгоценными камнями. «Тиран московский носит на своем подоле годовой торговый оборот своего государства», – с вежливым и насмешливым удивлением писал на родину английский посланник. У двери Иван сбрасывает охабень одним движением плеча и остается в грубой черной рясе, такой же, в какие наряжаются к этому часу все его опричники.

Выйдя на дворцовое крыльцо, он ищет взглядом Арину, желая рассказать, как улажено дело ее подопечной – ведь с Фуниковой обошлись так мягко лишь потому, что ей покровительствовала юродивая. Иван, суровый блюститель монастырского устава, пошел даже на подлог, единственно возможным путем возвращая в мир беглую инокиню. Но Арины, постоянно дежурящей у царского крыльца, сегодня почему-то нет. Не видно ее и на паперти, не оказывается и в храме. Царь раздосадован и не может сосредоточиться на молитве. Он часто оглядывается, отыскивая взглядом юродивую, и, видимо, беспокоится все сильнее. Переходы от милостивого настроения к гневу у него стремительны, как у избалованного, распущенного ребенка, и в такие минуты он, совсем по-ребячески, мало склонен к логике. Идя в собор, Иван уже представил, как эффектно завершит дело Фуниковой. Это должно произойти на паперти, где все и началось, в присутствии тех же свидетелей, а главное – Арины. Что он скажет ей, что ответит юродивая? Это решится на месте, но сама сцена должна быть внушительной и поучительной, как он любит. И вот сейчас беспокойная фантазия Ивана, не получившая желанного удовлетворения, разыгрывается все больше, мысли принимают иное, опасное направление. Опальная и, несомненно, виновная хотя бы в побеге Фуникова помилована и награждена; не будет ли это ложно истолковано его врагами? Много врут, что юродивые чуть не помыкают царем – не докажет ли он этого своим приговором? Решение о помиловании было принято лишь затем, чтобы побаловать Арину, но той, кому предназначался подарок, нет, и царь, не встретив благодарности в обмен на свою милость, негодует… Пока еще не зная точно на кого.

А Даша, ничего не подозревая ни о царской милости, ни о вновь нависшей угрозе, тем временем забавляется, набрав соломы и кидая ее пучками в испуганную крысу. Даша топает на крысу ногами, та затравленно мечется по камере, не находя выхода, а девушка, увлеченно посмеиваясь, безжалостно преследует ее. Она довольна, что нашла себе игрушку и что, оказывается, есть еще на свете кто-то, для кого и она, Дарья Фуникова, грозна.

Глава 14

После того как Татьяна закончила свой рассказ, обе женщины некоторое время молчали. Ирма с непроницаемым видом смотрела в окно, водя по контуру губ кончиком длинного заостренного ногтя. Ее синие глаза, уже начинавшие утрачивать свое губительное очарование для противоположного пола, потемнели и сузились, что всегда было признаком дурного расположения духа. Татьяна молча ждала приговора, но на сей раз – не себе. Это было единственным, что утешало ее в это утро – она никак не виновата в случившемся. Наконец Ирма перевела на нее скорбный взгляд и веско изрекла: