Тайна совещательной комнаты - Никитинский Леонид

— Нет, — сказала она. — У Журналиста должно быть, не будем останавливаться.

— Как ты догадалась, что я туда приду?

— Взяла и догадалась, — сказала Ри, которая и себе не смогла бы этого объяснить. — А ты сам-то можешь объяснить, для чего ты туда пошел?

— В церковь? — задумался он, делая попытку почистить мокрым рукавом брюки, — А как же без Бога-то? Дай еще выпить, а то умру.

— Потерпишь. И Бога нет. А если он есть, то мне вообще пиздец, — сказала Ри.

— Есть, — убежденно сказал Медведь, — И он нас любит.

— Всех? И тебя, такого урода, не говоря уж про меня? — спросила Ри и поймала его взгляд в зеркале, сейчас неожиданно трезвый и осмысленный.

— Всех. И меня, и тебя, всех. И иго его благо, и бремя его легко. Вот сюда, уже приехали. Ну, дай выпить теперь, а то по лестнице не взойду.

Понедельник, 31 июля, 21.00

— Прежде всего, тут надо навести порядок, — решительно сказал Зябликов, едва Кузякин, разбуженный его звонком, открыл дверь, и он заглянул на кухню, — Кто у нас дневальный? Правильно, ты. Давай собери бутылки. Тащи их в мусоропровод.

Они стали собирать бутылки в грязную сумку, с которой, видно, Медведь ходил за добычей. Хинди нашла тряпку и, повеселев, вытирала стол, смахивая в ладонь хлебные крошки. Журналист, чуть отоспавшийся, вынес первую партию бутылок и выбросил их в мусоропровод, с интересом послушав, как они там долго гремели и звенели, улетая по трубе, падая с седьмого этажа. Когда он вернулся, Хинди уже орудовала веником, а Старшина мыл в раковине тарелку и чашку.

— В человеке все должно быть чисто, — с удовольствием объяснял свою мысль Зябликов, закручивая кран. — И чувства, и мысли, и чашки, и вилки, всё!

— Ну, посмотрим, какой он будет прекрасный, если вообще придет.

— Даже если его принесут, тут должно быть чисто.

Кузякин собрал следующую партию бутылок и отправил их в мусоропровод, опять с интересом прислушиваясь, как они звенят, улетая в бесконечность, в трубе, и размышляя о том, что сказал одноногий Майор. Где уж там чисто. Вот если бы можно было вырвать и выдавить всю грязь, все грехи, сколько их там наделано было за довольно уже долгие годы, и вот так же, как эти пустые бутылки, бросить в мусоропровод, чтобы слушать, притаившись, как они там звенят, разбиваясь на мелкие осколки и улетая по трубе в бесконечность. Он попытался представить, что это не пустые бутылки Медведя, а его собственные вырванные с корнем и выброшенные грехи там звенят, и вдруг откуда-то извне, то есть не из разума, а откуда-то извне на Кузякина снизошло странное чувство именно чистоты, малознакомое, а потому узнаваемое с трудом, но и с надеждой. У мусоропровода. Странно.

Осколки бутылок в трубе наконец коротко и победно грохнули где-то далеко внизу, как будто ставя точку в длинном предложении, и Журналист пошел по лестнице вверх, вертя в руке пустую авоську и прислушиваясь к этому странному чувству, выросшему у него где-то там внутри ни с того ни с сего, на пустом месте. Ведь там до этого было совсем пусто, не правда ли? Он как раз подходил к двери, когда лифт, за движением которого он тоже рассеянно следил, остановился на площадке, и оттуда вывалился мокрый и грязный, с исцарапанным лицом Петрищев, а за ним вышла, словно картинка из журнала, Ри.

— Ри? — пораженно сказал Кузякин, хотя Старшина же только что сказал ему, что Медведя нашла она. — Так это ты?

Они уже вошли в незапертую дверь.

— Ух ты! — сказал Старшина, взглянув на Петрищева.

И только Хинди как будто ничего уже не говорила, хотя все время лопотала, не закрывая рта, молола что-то не имеющее смысла, из чего можно было выудить только «миленький» и «родненький». Она хлопотала автоматически, но вместе с тем и как-то очень личностно, уже раздевая Медведя, без стеснения стаскивая с него рубаху и брюки, бережно обмывая его исцарапанное лицо над раковиной, критически накренившейся в ванной. Ей не надо было давать никому никаких указаний, чтобы все участники действия подчинились ее ворожбе, кроме Петрищева, который вяло бунтовал и требовал еще водки, но и его она уже мягко убаюкивала, делая укол и одним движением втыкая иглу капельницы в вену. Водки она ему после этого все-таки налила на донышке, и он, пробормотав что-то вроде «иго твое благо, и бремя твое легко», отошел на время в небытие, из которого его надо будет извлекать только завтра.

— Где же ты его нашла-то? — спросил Старшина, — Вот молодец, Ри. Мог же и вообще шею себе сломать где-нибудь с лестницы. Как ты его вычислила?