Рыцарь нашего времени - Михалкова Елена

– Замолчи... – прошептал Чешкин, проводя рукой по холодному лбу. – Я тебя не понимаю! Ты... – он уцепился за объяснение, лежавшее на поверхности, – ты слишком быстро говоришь.

Коля перевел дыхание, продолжая беззвучно шевелить губами. Владислав Захарович видел, что внук «ушел», что он уже не с ним, а где-то в другом месте проговаривает до конца свой бред о колесе, шкафе и дельфинах. Чешкин знал по печальному опыту, что вывести из этого состояния Колю может только сестра, да и то не всегда, и с тоской провел рукой по его встрепанным черным волосам. Внук коротко мотнул головой и ушел в свою комнату, продолжая беззвучно шевелить губами.

Чешкин со страхом ожидал проявления странностей и у внучки, видя, как похожи между собой брат и сестра. Но со временем стало очевидно и различие между ними. Полина, теряя с возрастом детскую смешливость, никогда не переходила в своей сосредоточенности ту болезненную границу, за которую проваливался ее брат. Колька рос задумчивым, легко замыкающимся в себе, но в то же время с необычайно переменчивым настроением; в отличие от других детей, взрослея, он становился уязвимее, но уязвимость его была не от чужих насмешек, а от происходящего вокруг и, на первый взгляд, не имевшего к нему отношения.

Так, в пятом классе он прибежал после школы в слезах и не мог успокоиться до самого вечера, выкрикивая непонятные слова, кружась по комнате, падая и снова вскакивая. Причина выяснилась на следующий день: директор магазина, мимо которого Коля возвращался из школы, увольнял грузчика, стащившего при разгрузке то ли хлеб, то ли упаковку печенья. Грузчик злобно матерился, директор кричал на него, и Коля замер как вкопанный, не в силах отвести от них глаз. Если бы он мог сформулировать свои ощущения, то объяснил бы, что его словно заставили смотреть отвратительный фильм, в котором каждая деталь представала фантастически выпуклой, бьющей в глаза, и он видел – хотя не хотел видеть – мелкие брызги слюны, летящей у директора из вялого рта, рытвины оспин на сером испитом лице грузчика, видел мерзкие лица стоящих вокруг, рты, раззявленные в хохоте, видел помочившуюся грязно-рыжую собачонку, всю в комьях свалявшейся шерсти, и многое другое, что хотел бы выкинуть из своей памяти, но был не в силах. Крик и движение на время освобождали его от этого зрелища, которое снова и снова прокручивалось перед глазами, дополняясь новыми подробностями.

Как ни странно, но выводить Колю из подобных состояний научилась не Полина и не Владислав Захарович, а Полинина няня. Как-то раз, когда мальчик понес ахинею в ответ на просьбу объяснить очередной его странный поступок, она, устав слушать его птичью речь, силком усадила Колю за стол и бросила перед ним тетрадь и карандаш.

– Пиши! – в сердцах сказала няня. – Садись и пиши объяснение! Вечером деду покажем, пускай он разбирается.

Коля замер над листом, вглядываясь в разлинованную бумагу с несказанным удивлением. Так дикарь мог бы смотреть на волшебный посверкивающий предмет, привезенный белыми людьми из-за моря, – предмет с пока неясными свойствами, но наверняка бесценный.

Замолчав, он очень осторожно взял карандаш в руки, будто тот был живым, и провел неровную дрожащую линию по верху страницы. И вдруг – застрочил, быстро, неразборчиво, как будто выплескивал невыговоренное на лист бумаги. Мелкими буквами он исписал несколько страниц, а затем, словно выдохнув, принялся писать медленнее, задумываясь над словами, замирая на несколько секунд с прикрытыми глазами, будто вслушиваясь в собственные ощущения.

Вернувшись вечером, Владислав Захарович выслушал няню и первым делом попросил Колю показать ему тетрадь. Среди потоков нечитаемого бреда, смеси придуманных и существующих слов, он увидел фразы, из которых складывался рассказ – маленький, очень простой рассказ о том, как жители подъезда реагируют на рожающую под лестницей кошку. Чешкин-старший посидел над ним в задумчивости, усмехнулся точно подмеченному сходству с реальными персонажами, а на следующий день купил для Коли большую тетрадь альбомного формата и несколько ручек – на выбор. «Старайся сам отделять зерна от плевел, – сказал он внуку, не расшифровывая, что вкладывает в свои слова, – но если не получится, не принуждай себя. Пиши, как пишется».

А затем с недоверчивой радостью наблюдал, как с каждой неделей Колины записи становятся все более понятными, как постепенно исчезают из них безумные сочетания, не имеющие смысла, словно мальчик нащупал хвостик ниточки, выводящей его из лабиринта, и теперь медленно идет, не выпуская ее из рук, иногда ступая ошибочно, но быстро возвращаясь на правильный путь. Поначалу Коля записывал все, что видел вокруг, но со временем стал фантазировать, придумывать все более сложные сюжеты, иногда создавая целые фантасмагории.

Никто не заметил, в какой момент он начал сочинять стихи. Выяснилось это почти случайно, когда на родительском собрании в конце года классная похвалила Владислава Захаровича за то, что тот привил внуку любовь к поэзии, и продемонстрировала подшивку стенгазеты. В каждом номере печатались Колины стихи. К изумлению Чешкина, он не увидел в них той несуразности, что в текстах: это были, безусловно, совсем детские, но очевидно талантливые стихи – со свежей рифмой, неизбитыми метафорами, осознанной аллитерацией. «Надо же, – думал ошеломленный Владислав Захарович, возвращаясь домой с собрания. – А ведь Коля и впрямь талантлив! Мальчик мой...»

Он записал внука в литературный кружок при Доме пионеров, но Коля после двух посещений наотрез отказался туда ходить. Он не терпел никакого принуждения, а его уговаривали писать на заданную тему. Мальчик продолжал сочинять сам, исписывая одну тетрадь за другой: все их Владислав Захарович нумеровал и бережно складывал в шкаф, с радостью констатируя, что и без всякого кружка внук пишет все лучше и лучше.

Когда Коля перешел в шестой класс, Чешкины переехали, и ему пришлось менять школу. Так он оказался в одной компании с Ланселотом, Швейцарцем и Крапивиным. Неожиданно они подружились – троица взяла нечто вроде шефства над новичком, оказавшимся достопримечательностью класса: стихи Чешкина даже регулярно публиковали в «Пионерской правде».

И Денис, и Сенька, и Димка ощущали одно и то же: их странноватый новый друг нуждается в защите. И по молчаливому уговору не давали Колю в обиду. Они стали завсегдатаями дома Владислава Захаровича, и тот привязался к мальчишкам, испытывая к ним огромную благодарность за то, что они дружат с его внуком. Когда все четверо собирались в Колиной комнате, к ним приходила Полинка, но ее не прогоняли: по тому же молчаливому уговору на девочку распространялась аура неординарности старшего брата.

До семнадцати Колиных лет Владислав Захарович дожил в счастливой уверенности, что все тревоги о психическом здоровье внука остались в прошлом. Чем старше становился Коля, тем заметнее было, что он слегка «не от мира сего», но дед утешал себя мыслью, что парень понемногу адаптируется, и не последнюю роль в этом играют его друзья.

На следующее утро после своего дня рождения Коля проснулся в квартире один. Был выходной день раннего лета. Полину дед повел в кружок танцев, которыми она занималась с шести лет, Крапивин со Швейцарцем собирались зайти после обеда, чтобы всем вместе поехать купаться в прудах Стрешневского парка. Коля лежал в кровати и смотрел на пятна света на потолке. Вдруг совершенно очевидно стало для него, что, шагнув из окна, он не упадет, а превратится в одно из этих солнечных пятен, и сможет бегать по потолку, ощущая шершавость побелки, и быть невероятно счастливым, таким счастливым, каким не может стать ни один человек при жизни.

В квартире стояла тишина, но из двора доносилась играющая в чьей-то машине песня «Биттлз».

– Айм фоллоу зе сан, – пропел Коля вслед за ливерпульской четверкой и негромко рассмеялся.

В одну долю секунды все вокруг него сложилось в одно целое – и беготня пятен на потолке, и песня о том, как кто-то пойдет за солнцем однажды в прекрасный день, и внезапное ощущение невесомости собственного тела, придавленного к кровати одеялом (казалось: откинь – и взлетишь). Смерти не было. Был солнечный свет, и была необходимость избавиться от самого себя – на время, – чтобы потом стать и собой, и одновременно чем-то другим.

Коля вылез из-под одеяла, прошлепал босыми ногами по теплому полу, по которому свет протянул дорожку к окну, и эта золотистая дорожка на линолеуме тоже оказалась необходимой частью того целого, что окружало его сегодня. Мир не разбивался на куски, как это частенько с ним случалось, не выдувал пузырями отдельные уродливые свои проявления. Он был прекрасен, но его красота не была бесцельна – она служила направлением.

Коля отодвинул тугой шпингалет, распахнул окно и вылез на подоконник, ощущая, что невесомость ближе с каждым мгновением.