Танцы марионеток - Михалкова Елена

Я поняла по ее лицу, что она не узнала замарашку, ревущую возле кафе, – не узнала даже тогда, когда я напомнила ей о пари. Как недоверчиво она рассматривала ее, удивленно расширяя глаза, и как великодушно признала мою полную победу! Если бы она знала, к чему я иду, то вряд ли сохранила бы свое великодушие.

Вот только одно тревожит меня… Грусть, которую я ощущаю, глядя на эту девочку, не входила в мои планы. Моя нежданная находка – пластичная масса, из которой мне вполне по силам слепить то, что требуется. В меру податлива, управляема и предсказуема. Никакого внутреннего стержня. Или я ошибаюсь?

Как она обрадовалась, когда я похвалила ее, чтобы она держалась при нем раскованнее. Как засияла, преобразилась, расцвела недоверчивой благодарностью. А затем отыграла свою роль как по нотам – не напрасно же я готовила ее в течение последних месяцев! „Умница Марта“, – так говорил мне последний муж, и он был совершенно прав.

Сегодня я сделала большой шаг, почти гигантский. Дальше придется ступать осторожно, семеня, как балерина, чтобы не испортить то, что так удачно складывается по моей воле».

«Невероятно!»

Юлька закружилась по комнате, подняв руки вверх, воображая себя танцовщицей. Но тут старый шкаф, неодобрительно наблюдавший за ней, исподтишка выставил угол, и она, конечно же, врезалась в него.

– Ой-ей-ей!

Задрав подол, Юлька, морщась, рассмотрела место удара. Синяка пока не было, но она чувствовала, что быть ему синим, с лиловой каймой, в тон ее платью, которое с этого вечера она решила считать счастливым. Подумав о прошедшем вечере, она тут же выкинула из головы синяк и перестала сердиться на шкаф.

Потому что именно в нем, в этом счастливом платье, она встретила Его! Юлька поднесла к лицу запястье, втянула в себя слабый аромат, витавший над кожей. Теперь этот запах будет связан с их встречей, разговорами, его улыбкой… «Попрошу старуху, чтобы она разрешила мне взять духи еще раз. Нет, не разрешит! Возьму без спроса».

Они провели у Мансурова в мастерской почти три часа! Точнее, она провела, потому что вскоре после их прихода Конецкая спохватилась, что забыла зайти к какому-то удивительному специалисту, делавшему обувь ей на заказ и жившему по соседству. Заохала совершенно по-старчески, и на миг Юльке даже стало жаль ее, особенно когда она бросила взгляд на старухины ноги, костлявые, в замшевых ботинках.

Она уже решила, что сейчас им придется уйти, и от этого всю ее жалость смыло в одну секунду, но тут как-то само собой сложилось, что Марта Рудольфовна пойдет одна и вернется буквально через двадцать минут. «Нет-нет, не нужно меня провожать!» Они с художником настаивали, но старуха обиделась – кажется, заподозрила, что к ней относятся покровительственно. И в итоге уковыляла, а они с Романом остались вдвоем.

Господи, как он на нее смотрел! Она, конечно, запомнила его лицо по тем фотографиям, что показывала ей Конецкая, но в жизни он оказался еще лучше. В густых волосах у него заплелась седина, в уголках глаз были мелкие-мелкие морщинки, делавшие его мужественное лицо добрее. Художник! Талантливый художник, которого знает вся Москва! Ну хорошо, пусть не вся, а только образованная Москва, просвещенная Москва, к которой сама Юлька благоразумно себя не относила.

Она не запомнила, о чем они говорили так долго – почти весь вечер. В памяти осталось чувство полета и нереальности происходящего, пока они были вдвоем, которое не нарушилось даже с приходом Марты Рудольфовны. Зато реальность громко заявила о себе, когда в мастерскую поднялась миниатюрная женщина с голубыми глазами, тонкими руками и такими крошечными пальчиками, словно ее недавно превратили из мышки в женщину, и превращение завершилось не до конца.

– Кристина, моя жена, – познакомил их Мансуров, и тут Юлька поняла, что все происходящее с ней – взаправду.

Только в грубом реальном мире у невозможно прекрасных художников могли существовать маленькие жены с невинным и в то же время внимательным взглядом. С одной стороны, это не могло не огорчать. С другой, свидетельствовало о том, что у ее так внезапно начавшейся сказки может быть продолжение! Жена была старая, наверное, лет тридцати пяти, а может, даже и сорока – Юлька знала, что к такому возрасту люди уже не умеют любить и от их семейной жизни остается только добротная привычка. Когда Марта Рудольфовна увела Кристину «посекретничать», Роман даже не возражал, и он не посмотрел вслед жене «долгим взглядом», как пишут в женских романах, – а это означало, что он к ней равнодушен. Вместо этого он посмотрел на нее, Юльку! И сделал ей такое предложение, от которого она потеряла дар речи…

– Что?! – ахнула Кристина. – Портрет?!

Роман нахмурился, отвел взгляд, пытаясь скрыть смущение. Собственно, ничего такого, из-за чего стоило бы ахать, в его словах не заключалось. Он всего лишь упомянул мимоходом, что собирается написать Юлин портрет – он уже мысленно видел его и чувствовал знакомое лихорадочное нетерпение перед работой, которое последние годы совсем не приходило к нему.

– И с каким же букетом ты собираешься ее писать?

Он удивленно вскинул брови и посмотрел на жену так, чтобы она поняла – вопрос крайне неуместен. Хотя в действительности уже знал, что у Юли в руках будут ландыши – тонкий, хрупкий цветок, воплощение поэтичности. Нежный, как она сама.

– Пока не решил.

Кристина быстро заморгала и отвернулась. Роман огорченно посмотрел на нее, хотел сказать что-то утешающее, но взгляд споткнулся на косточках бюстгальтера, пропечатавшихся под тонким платьем, и Мансуров промолчал. Его оскорбляли подобные бросающиеся в глаза свидетельства принадлежности жены к полчищу глупых женщин, пользующихся лифчиками.

У этой девочки, мечтательно вспомнил он, такой стеснительной и одновременно естественной, маленькая грудь прорисовывалась под платьем, не скованная никакими лишними деталями туалета. Ножки с тонкими щиколотками, узкие плечики с выпирающими даже из-под ткани ключицами – она была такая трогательная, такая неземная… О ней хотелось сказать «бестелесная». Кристина, конечно, очень хороша, но нужно смотреть правде в глаза: у нее уже нет той свежести и прелести юности, которая подкупала его в женщинах. И еще эти дурацкие косточки бюстгальтера…

– Я хочу присутствовать при ваших сеансах!

Он раздраженно посмотрел на жену – она оторвала его от приятных мыслей.

– Зачем? Ты же знаешь, я не могу работать, когда рядом посторонние.

– Посторонние?! Быстро же я стала для тебя посторонней!

– Кристина, ради бога! Ты ведь понимаешь, что я имею в виду.

– Нет, не понимаю! Объясни, пожалуйста!

Он давно заметил, что когда она злится, в ней появляются черты матери – бесформенной колоды с глупым лицом. Это даже пугало его.

– Надеюсь, ты не ревнуешь? Просто смешно…

– Смешно, что ты, как стареющий плейбой, ухватился за первые юные ножки, которые появились в пределах досягаемости!

Кристина выпалила фразу и тут же пожалела об этом. С упреком, но без злости покачав головой, муж отвернулся, и она почувствовала стыд. До чего она опустилась – до мещанских оскорблений! А Роман всегда бежал от пошлости мещанства. Нет, она испробует другой способ.

Кристина подошла, прильнула к его широкой спине.

– Прости меня! Ты же знаешь, как я люблю быть рядом с тобою, что бы ты ни делал!

Он выдержал паузу, обернулся, проникновенно взглянул на нее:

– Знаю! Но есть то, что выше наших с тобой желаний.

И указал на холст. Это действовало всегда, должно было подействовать и сейчас – против такого сильного приема у нее не было аргументов.

Судя по тому, как вытянулось ее лицо, их не нашлось и в этот раз. Конечно, ведь он апеллировал к тому, чего она была лишена, – к миру творчества! К тонким материям, требовавшим, чтобы он отдавал им себя без остатка.

Впрочем, Мансуров не был циником и искренне верил в то, что сказал жене. И хотя вслух скромно называл себя лишь работоспособным ремесленником, мысленно всегда говорил «мое творчество», ибо знал себе цену.

Критики смеялись над ним: смеялись и много лет назад, когда он был малоизвестным художником, смеялись и после, когда успех уже прочно сопутствовал ему. Завистники называли его поставщиком розочек, намекая на то, что на всех своих портретах он неизменно писал женщин в цветах. Кто-то из неумных журналистов после первой большой выставки написал о нем высокопарную статью, назвав Мансурова трубадуром женственности. Прозвище пристало к нему, и Роману доводилось слышать за спиной насмешливое: «Гляньте, трубадур со своей трубадурой!»

Он знал, что завидовали всему: его успеху у женщин, наградам, его выставкам. «Певец ширпотреба» – это было лишь одно из оскорблений, которым его награждали. Но, к счастью, хорошенькие дамы не слушали критиков: им нравилась манера Мансурова, такая реалистичная и в то же время льстившая им. «Мансуров проникает в тайники женской души, – написал о Романе толстый художественный журнал. – Его портреты – это квинтэссенция любви, нежности и восхищения Женщиной. Может быть, в наше время они кажутся незатейливыми, но эта простота искупается искренностью настоящего Художника и Прекрасного Человека».