Танцующая саламандра - Ольховская Анна

— Но он не насиловал! Вернее, не успел, я помешал!

— Но Дворкин это озвучил, и Павел, он… Это страшно, отец. Очень страшно. Я ни с чем подобным еще не сталкивалась! Павла надо остановить любой ценой!

— Любой ценой? Ты имеешь в виду…

— Да! Убейте его!

— А не рано? Ты уверена, что все получилось?

— Да. Я уже чувствую моего ребенка.

— Этого не может быть!

— Может. Он очень силен. Очень.

Ненависть. Слепящая ярость. Темное, глубинное желание уничтожать любого и каждого, кто попытается встать на его пути.

И все равно, кем он будет — рептилоидом или человеком. Здесь, в подземелье, человек может быть только пособником этих тварей.

Как ни странно, путь пока был свободен. То ли ментальная волна, бегущая впереди Павла, предупреждает об опасности, то ли рептилоиды что-то задумали и готовятся.

Это раздражало, ярость требовала выхода. И больше всего Павел жаждал сейчас встретить Макса. Эту гнусную сволочь, надругавшуюся над его девочкой, которая едва-едва оправилась после почти года в плену у Гизмо.

И попала в не менее — если не более — мерзкие лапы…

И не смогла с этим жить.

Да, Дворкин что-то кричал про «Скорую», но лицо, лицо Моники — в нем не было жизни! Господи, девочка моя, ну зачем, зачем ты это сделала?! Я сумел бы тебя вылечить, стереть из памяти все страшное, того же Макса! Надо было только подождать немножко…

Подождать… Если бы Ксения не стала выжидать с сообщением для Дворкина, ничего бы не случилось.

Но, как ни странно, гнева в адрес дочери Ламина не было. Она ведь и так помогала, делала все, что могла. И понять ее желание уберечь от проблем соплеменников можно.

Но выполнять это желание сейчас Павел не собирался.

Вот только ни одного рептилоида на пути по-прежнему не было.

Павел вышел из жилого блока и направился по переходу к лабораторному. Он как раз возился с замком, когда за спиной раздался дрожащий голос:

— Сынок! Пашенька!

Павел, не поворачиваясь, глухо процедил:

— Убирайся!

— Что?.. Но… как ты можешь такое говорить? Я ведь твоя мама…

Павел медленно развернулся, и Магдалена, стоявшая метрах в пяти от него, с криком отшатнулась — столько ледяной ненависти было в глазах монстра.

Да, монстра! Увидев снова этого выродка вот так, вживую, не по скайпу, женщина не смогла сдержать брезгливого отвращения. Вот ЭТО жило в ней целых девять месяцев? ЭТО она носила с такой бережностью, старательно выполняя все рекомендации своего доктора?

Мерзость какая! Но — она должна изображать материнскую любовь, для этого ее срочно привезли в подземелье и держали в какой-то комнатушке. Что, почему, зачем — не объяснили. Велели просто ждать. А потом ворвались и почти бегом поволокли вот сюда, велев сделать все возможное, чтобы успокоить окончательно свихнувшегося урода. Успокоить любой ценой…

И тогда сегодня же ее милый мальчик, ее настоящий сыночек, такой красивый и милый Сигизмунд окажется на свободе.

Магдалена ожидала увидеть кипящего от злости психа, крушащего все на своем пути, она приготовилась говорить тихо, ласково, нежно, убаюкивая монстра, отвлекая его, пока сюда не соберутся все местные экстрасенсы. Или как там у них называют владеющих гипнозом и прочей мистикой.

Ламин велел ей продержать Павла минут пять, не больше.

Но вместо орущего безумца перед ней стояло что-то страшное. Нет, не в плане внешности, так он просто все тот же уродец. Но глаза, глаза этого существа!

От этого взгляда Магдалена физически ощутила ледяной холод. Вдоль спины словно сосулька прокатилась, тело начало дрожать, и даже зубы заклацали, словно на мороз без шубки выбежала.

— С-сыночек, что с-с-с тобой? — залепетала женщина, пятясь. — Успокойся, мой хороший, все будет…

— Тебе лучше уйти. И поскорее. А впрочем, можешь стоять тут, главное, не мешай.

Павел снова занялся замком, а в голове Магдалены зашипел Ламин:

«Если не остановишь его, Гизмо умрет. Сегодня же».

— Не-е-ет!

Все предыдущие страхи женщины мгновенно вытеснил главный — ее мальчик в опасности. Магдалена выхватила из сумочки пистолет, врученный ей на крайний случай, и выстрелила в спину ненавистного монстра. Раз, другой, третий…

Но почему-то ни одна из пуль не попала в цель, хотя выродок стоял всего в пяти метрах. Магдалена ощутила, что ее собственная рука ей, в общем-то, не особо подчиняется, посылая пули куда угодно, только не в спину Павла.

А потом рука вдруг поднялась и направила дуло к ее виску. И женщина с ужасом поняла, что сопротивляться не может.

Пистолет прижался к виску так плотно, что стало больно. А потом в голове Магдалены снова зазвучал голос, только теперь это был не Ламин:

«Я не могу убить тебя. Потому что ты дала мне жизнь. Но не злоупотребляй этим, женщина! Исчезни из моей жизни, не напоминай о себе, держи от нас подальше своего сыночка, и я забуду о тебе раз и навсегда. Но если ты…»

— Я поняла, поняла! — торопливо закивала Магдалена, с ужасом косясь на пистолет. — Я все сделаю, как ты скажешь!

«Вот и отлично. А теперь — уходи».

И рука снова стала ее собственностью. Пальцы разжались, пистолет выпал и со стуком упал на каменный пол. И выстрелил, сам, от удара.

Выстрел в этом каменном мешке показался взрывом. Пуля отрикошетила от стены и впилась в руку Павла.

— Это не я! — заголосила Магдалена, падая на колени и закрывая голову руками. — Это случайно! Это не я! Не я!!!

Она продолжала выть и биться головой об пол, не заметив, что Павла в коридоре больше нет.

Если честно, он вообще не сразу заметил, что ранен. Ментальный ураган внутри поглощал физические ощущения, собственная мощь пьянила, человеческое все сильнее тонуло в ней.

И только когда Павел подошел к двери лаборатории и протянул к ней руку, он заметил кровь. И ощутил пульсирующую боль в предплечье. Но в следующее мгновение забыл о ней, потому что увидел через стекло двери отца…

Венцеслав лежал на лабораторном столе, его руки, ноги, голова были притянуты к столу широкими ремнями, а возле шкафа с медикаментами стоял Сысоевич с большим шприцем в руках. А может, и не шприц это был, но что-то похожее и довольно омерзительного вида.

Ассистент главного ученого как раз склонился над подопытным со скальпелем в руках, и Венцеслав задергался, пытаясь освободиться от фиксирующих повязок.

Овощи так себя не ведут, им все равно!

Впрочем, Павел и сам уже услышал отца. Да, Венцеслав пока только начал восстанавливаться, но он уже все понимал, помнил, чувствовал!

Появление сына он пока не ощутил, все его эмоции сосредоточились на сверкающем лезвии скальпеля, приближавшегося к его телу. И главной эмоцией был ужас.

Внезапно скальпель замер на мгновение, а потом изменил траекторию и вгрызся в фиксирующие ремни. Вот освобождены руки, затем — ноги, и в последнюю очередь был перерезан ремень, стягивавший лоб.

А рептилоид застыл со скальпелем наперевес, испуганно таращась в спину Сысоевича. Видно было, что он пытается что-то сказать, но ничего не получалось. Только невнятное мычание.

— Ну, и что ты там мычишь? — проворчал ученый, поворачиваясь. И растерянно уставился на медленно поднимавшегося со стола Венцеслава: — А это еще что такое? Ты зачем освободил подопытного? Совсем с ума сошел?

— Открой дверь, — с трудом просипел ассистент.

— Что?!

— Дверь открой. А то я ее сейчас выбью.

— Бред какой-то… — поморщился Сысоевич. — Опять твои дурацкие розыгрыши? Нашел время! Давай верни подопытного в прежнее положение, у нас куча работы.

— Ты все-таки редкий придурок, Сысоевич, — косноязычно прошепелявил ассистент. — Отец, отойди в сторонку, чтобы осколки тебя не задели.

Венцеслав вздрогнул, нахмурился, а потом облегченно улыбнулся:

— Так это ты, сын?

— Я, я, кто же еще, — кивнул ассистент, по-прежнему изображая статую со скальпелем. — Отойди, а еще лучше — под стол спрячься.

Венцеслав неуклюже, но довольно шустро юркнул под стол.

— Да что происходит, в конце концов?! — заорал Алексей Сысоевич.

А в следующее мгновение дверь лаборатории, брызнув стеклом, влетела внутрь помещения.

Мартин все время пытался отобрать у меня мягкую корзину, в которой с максимальным удобством устроили нашего раненого бойца — Карпуху, потому что, несмотря на некоторую изможденность, кота никак нельзя было отнести к субтильным существам, весил он немало. Да и размеры имел внушительные.

Так что нести его было сложновато. Мартин это видел, предпринял все меры по изменению ситуации, но столкнулся с обстоятельством непреодолимой силы.

Моим упрямством, цементированным чувством вины. И той искренней радостью, с которой встретил меня такой обычно суровый и не склонный к нежностям кот.