В неверном свете - Шефер Карло

Эдинген. Вокзал. Смена водителей длилась десять минут, сменившийся парень оставил двери открытыми, и в салоне стало холодно. В Мангейме-Секкенгейме она сошла на Пфорцгеймской улице и быстрым шагом направилась в детский приют «Шиффер».

Бабетта стояла с собранными вещами и, увидев Ильдирим, бросилась к ней:

— Теперь я останусь у тебя навсегда?

Ильдирим улыбнулась и покачала головой, постаравшись, чтобы это вышло как можно ласковей:

— Нет, вряд ли. Однако управление по делам молодежи дало согласие, чтобы ты жила у меня, пока не поправится твоя мама. Ну, а потом мы все равно останемся соседками.

Малышка разочарованно вздохнула.

Ильдирим полезла в карман и протянула ей маленькую пачку:

— Открывай.

Бабетта неумело возилась с упаковкой. Она похудела, даже очки стали великоваты. Они стояли, крепко обнявшись, и Ильдирим чувствовала маленькие грудки девочки. Это ее растрогало. Свою собственную грудь она считала красивой и гордилась ею, но тут неожиданно она показалась ей до нелепого огромной.

— Что это? Ключ? — неуверенно спросила Бабетта.

Действительно, в упаковке оказался ключ.

— От моей квартиры, — сказала Ильдирим. — Теперь тебе больше не нужно звонить в мою дверь. Никогда.

Всю обратную дорогу Бабетта была радостной и оживленной, какой Ильдирим еще никогда не видела девчушку. Вероятно, из-за того, что они вместе, и из-за подарка. Прокурор даже порозовела при мысли, что кто-то может так сильно ее любить. Малышка беспрестанно болтала про бессонные ночи в приюте, про бешеных девчонок, из которых, впрочем, некоторые были и хорошие. Одна воспитательница так много курила, что у нее губы были синие, но она хорошая.

— Теперь я много всего вспомнила про Старый мост. Помнишь, я еще получила плохую оценку за реферат… В воротах моста раньше была тюрьма, наверху для людей, которые не смогли отдать свои долги, а внизу, где темнота, для настоящих преступников. Ты ведь ловишь преступников, это же интересно.

Ильдирим кивнула и с серьезным видом подтвердила, что ей очень интересно. Сама-то она знала все это с собственных школьных лет и тотчас представила себе Ратцера. В башне, в ее нижней части.

Он сидит напротив идиота. Наблюдает, как глупость сочится из каждой поры на рыхлом носу картошкой. И с трудом себя сдерживает, чтобы не схватить его за этот толстый нос.

— Нет, господин доктор Дункан, тут я не могу вам помочь. Не исключено, что мы займемся этим делом, если появятся достаточно веские подозрения. Но, честно признаться, мне даже не приходило в голову, что та находка может породить какие-либо сомнения. Таких случаев у нас еще не было… В Штутгарте есть свое отделение нашей местной полиции; вероятно, они бы сообщили, если бы там появилось что-то подозрительное. Да, действительно, друг мой, меня удивляет, что вы знаете об этом…

— Подобные случаи — мой конек… У каждого свои увлечения. А Интернет… — Он разочарован. Он ожидал большего от этого провинциального болвана. Не слишком многого, но все же больше, чем он получает. Разочарование — серый купол в большом пустом зале неудач. Но одновременно он испытывает и радость. О, еще многому можно научиться, очень многому, и можно делать это все лучше и лучше, и он будет это делать все лучше и лучше.

— Интернет, тут вы правы… Глобализм, а-а, глобализация. Это мой конек. Мои любимые случаи…

Неужели этот идиот-прокурор не замечает, насколько он сейчас жалок? Перед ним сидит первый в его скудной карьере более-менее глобально действующий преступник, а он ради дешевого отпуска готов целовать ему ботинки.

— …впрочем, встречаются у нас не слишком часто.

— Ну, доктор Вернц, может, вы позволите мне немного познакомиться с этим делом? Я уже сказал, это у меня вроде хобби, и, может, я продвинусь немного дальше благодаря наработкам прокуратуры…

Идиот думает. Видно, как он это делает, словно у него в черепной коробке находится логарифмическая линейка, очень тугая. Зашевелятся ли у него подозрения, удивят ли его весьма специфические интересы чужеземца, который еще только собирается изучать немецкую правовую систему? Он уверен, что этого не случится. Если бы люди умели думать правильно, мир выглядел бы совсем по-другому. Его ненадолго огорчает мысль: мир умных никогда не станет его миром, — ведь только глупость способна привести его в бешенство. Он — это он, пока движим ненавистью. Но затем к нему возвращается оранжевая радость: мир — это то, чего ты хочешь, а не то, что есть. То, что есть, лишь инструмент.