Белое и черное - Ёкомидзо Сэйси

— Дзюнко, скажи, у мадам было что-то с Итами-сан?

— Что, тебе тоже так показалось?

— Да! Он ей что-то дурное подстроил и принудил ее…

Личико девочки раскраснелось, от бурного дыхания плечи заходили ходуном.

— Она хотела как-то уладить свои отношения с Итами, потому и велела мне подождать. На нее последнее время смотреть было жалко. Мне кажется, к ней вчера вечером он прийти должен был, вот она меня и выставила.

Предположения Киёми совпадали с догадками Дзюнко, — видимо, между Катагири и Итами действительно что-то было.

К тому же если одинокая женщина сама впустила кого-то в дом после девяти вечера, то это скорее был не пьяный Судо Тацуо, а Итами Дайскэ.

— А между прочим, тут разговор был, как на озере кто-то хотел ее сфотографировать…

— Химэно Сабухиро, — подсказал, сверившись со своими записями, Ямакава.

— Во-во. При каких обстоятельствах это было? Ты присутствовала при этом?

— Да. Но пожалуйста, пусть вам это Тамаки расскажет. Мне что-то очень нехорошо.

Действительно, выглядела девочка плохо, лоб покрылся испариной. Дзюнко шепнула: после той истории у Киёми неладно со здоровьем.

— Да, я вижу, — посочувствовал Тодороку. — Что ж, тогда отдыхай, а если что вспомнишь, сразу сообщи.

— Извините.

Дзюнко и Киёми вышли, их место заняла улыбающаяся Тамаки.

Этой девушке, похоже, все случившееся доставляло удовольствие. Такой переполох, и она сама играет в нем не последнюю роль!

— Ты Миямото Тамаки?

— Да.

Держится чинно, а круглые глазищи смеются, радуется, что до нее очередь дошла.

— Так это ты первая из тех, кто был здесь, увидела труп?

— Да.

— А зачем ты туда пошла?

— Я к Мидзусиме-сэнсэю… Вы ж его знаете, да?

— О нем мы тебя потом спросим.

— Ладно.

— Ну так что?

— Я хотела позвать его, если он дома. Подошла к веранде, чтобы покричать, а сзади какой-то гвалт поднялся. Я пошла взглянуть, а там в варе труп женщины. Ой, ужас такой! Я до того перепугалась!

Тамаки щедро снабжала свое повествование жестикуляцией, но сказать, что она выглядела сильно испуганной, было никак нельзя.

— И ты сразу поняла, что это мадам?

— Не то чтобы сразу. Но ведь узор на юбке, блестки на туфлях… Правда они очень необычные? Ну я и решила привести Киёми, чтоб она взглянула. Скажите, она очень расстроена, да?

— Почему ты так думаешь?

— Как же! Раз хозяйка умерла, значит, она не сможет больше здесь бывать.

— Послушай-ка, а у тебя, значит, с Мидзусимой-сэнсэем очень даже славные отношения?

— Хи-хи! Это не у меня. Я просто посредник.

— Между ним и кем?

— Неужели непонятно? — Тамаки плутовски ухмыльнулась. Совсем по-взрослому.

— Здешней хозяйкой?

— Э, нет, хозяйка женщина осторожная, у нее Мидзусима сразу от ворот поворот получил.

— Тогда между ним и…

— Моей мамой! Хи-хи-хи!

Тодороку просто поперхнулся от изумления. И не он один. Киндаити Коскэ и Ямакава тоже потрясенно уставились на эту чересчур бойкую девицу.

— Аа… Ну-ну, — взял себя в руки Тодороку. — И что же, твоя мама в близких отношениях с Мидзусимой?

— Ага. Но это все ерунда.

— В каком смысле?

— Она когда девчонкой была, очень в моде были всякие трогательные картиночки — звездочки, фиалочки и все такое. И ей до жути нравились сентиментальные девицы, которых изображал художник Мидзусима. Она сама рассказывала, что такой его обожательницей была — даже письма ему писала! А как узнала, что он теперь с нами рядом живет, так совсем свихнулась: ах-ах, сэнсэй!.. Вот умора!

Что ж, примерно об этом говорила Дзюнко. Художник — «источник тревоги для здешних мужей».

— А где работает твой отец?

— В кинотеатре. Управляющий в «Гораку Кинема».

— Он, наверное, ничего не знает? Про маму и художника?

— Прекрасно знает. Он все время на нее ругается. Но ведь у самого рыльце в пуху.

— Как это?

— Так он на прежнем месте в Уэно всех девчонок перелапал, его из-за скандала и убрали. Засунули теперь в дыру убогую.

— Тамаки, а сколько тебе лет?

Она захихикала:

— Вообще-то я должна ходить в последний класс старшей школы. Но отсюда ездить далеко. И не нравится мне в этой школе совсем. Скукотища жуткая.

— У тебя есть братья или сестры?

— Не-а. Я одна совсем.

— Родители не сердились, что ты бросила учиться?