Вспомнить будущее - Литвиновы Анна и Сергей

Юрий. Ах, ты уже включил запись? Ну, отец! Ну, хитрован!

Степан. Да, сынок, давай не тратить попусту дорогую магнитную пленку. Прилаживай свою грушу, считай мне пульсацию крови.

Пауза в записи.

Юрий.…забыл снова включить. Так вот, повторяю. Сегодняшняя доза сорок миллиграммов, то есть на десять миллиграмм больше, чем вчера. До испытания состояние подопытного…

Степан (добавляет, смеясь). Кролика…

Юрий…в норме. Идет двенадцатая минута эксперимента. Как самочувствие, подопытный?

Степан. Субъективно забирает сильнее, чем вчера. Жар, распирает изнутри. Попробую сосредоточиться – хотя сегодня это сложнее. Итак, моя цель – Заварзин. Вернее, человек, что раньше звался Александром Заварзиным. Где он? Что с ним? Прошло почти четверть века. Жив ли он? Могу предположить, если только он, конечно, не погиб – на войне либо в лагере, – что Саня сейчас ученый, в свое время он подавал большие надежды.

Юрий (вполголоса). Почему бы тебе, отец, не отправить лучше запрос в паспортный стол?

Степан. Что ты там бормочешь? А, впрочем, это идея. Дай-ка мне, сынок, телефонный справочник Москвы. Он там, в шкафу на полке. Заварзины, Заварзины, все Заварзины столицы… (Слышен шелест перелистываемых страниц.) Почему бы ему, несмотря ни на что, сохранить свою настоящую фамилию? Кого ему бояться, кроме меня? Да и кто я ему – тьфу, мелочь, щепка! Но, может, он выдал не только нас с братом? И какой из этих многочисленных московских Заварзиных – он? Да и в Москве ли он? А если вдруг да, есть ли у него телефон? Саня, голубчик, я очень хочу повидать тебя. Ну же, отзовись! (Жалобным голосом.) Ничего не вижу. (После долгой паузы, заполненной только прерывистым дыханием.) Вот он, вот! Черт, я наконец-то увидел его! Он на ступенях учреждения, почему-то в кругу детворы. Ах да, это школа. И это Москва. И это наши дни. Я наблюдаю его. Я понимаю, непонятно откуда, что то, что я вижу, происходит сейчас, в данную минуту. Да-да, сейчас у нас, здесь, и там, у них, времени половина второго, как раз закончились уроки. Значит, он учитель? Он выглядит очень старым, мой Саня Заварзин. Неужели и я теперь стал таким же старым? Но главное не это. Главное, я вижу улицу, где он живет. Это Нижняя Масловка.

Юрий (озабоченно и искательно). Папа, возвращайся, ты все узнал, хватит тебе напрягаться.

Раздается протяжный стон, а затем шум падающего тела.

Юрий (испуганно). Папа, папа!

Запись прерывается.

О том, что происходило в лаборатории химкомбината в поселке городского типа Кошелково в тот день дальше, Варваре оставалось только догадываться. Она могла бы, конечно, попросить Алешу постараться нырнуть в прошлое и доподлинно увидеть, что случилось тогда между Степаном Нетребиным и Александром Заварзиным. Но она знала – а сейчас, после записей из архива, еще наглядней, сколь тяжелы для экстрасенсов мыслительные прыжки через время или пространство.

История про то, как повстречались спустя четверть века Нетребин Степан и его друг-недруг Заварзин, объективно ни для кого интереса не представляла. Ни для Вариной службы. Ни для расследования Данилова. Она любопытна сама по себе, но напрягать Лешу для дотошной ее реконструкции не следует. А магнитных записей на встрече наверняка не велось. И потому, чтобы восстановить ее, остается прибегнуть к старому, испытанному средству – воображению.

Беседа между Степаном Нетребиным и Александром Заварзиным, происходившая, предположительно, в первой половине ноября 1964 года в Москве. Реконструкция.

– Чем ты можешь оправдаться?

– Оправдаться?! О чем ты говоришь?

– Все ты правильно понял, Саня. Прошло двадцать четыре года. Скажи: что ты совершил за это время такого, что может оправдать тот твой поступок?

– Поступок? Какой?

– Не надо прикидываться, Саня. Тебя выдает тремор рук и покраснение кожных покровов. Опять-таки характерные движения глазных яблок. Я вижу все, анализирую. Тебе плохо удается лгать – что, кстати, в целом свидетельствует в твою пользу.

– Я не понимаю: что за обвинительный тон? По какому праву ты пришел ко мне не как старый друг, но как судья?

– Ты знаешь по какому праву. И ты знаешь, за что мне надо судить тебя.

– Бред какой-то.

– И все же расскажи мне, Саня: ты на войне был?

– А что это меняет?

– Хочу знать: может, ты искупил своей жизнью то предательство?

– На что ты намекаешь, Степа? Что ты хочешь сказать?

– Очень просто: ты нас с Темой предал тогда, в сороковом. Ты донес на нас. Нас осудили. Тему, моего маленького братика, как я сейчас понимаю, казнили тогда же. Я каким-то чудом получил десять лет лагерей. Просидел в итоге четырнадцать с гаком. И – удивительно! – выжил. Хотя не должен был. У тебя, я вижу, жизнь тоже не задалась. Проживаешь ты в коммуналке, жены и детей у тебя не имеется. Служишь в школе, учителем труда и начальной военной подготовки. Зачем тогда было твое предательство? Почему твои друзья-чекисты тебя не вознаградили? Я пришел к тебе сейчас без ножа, без пистолета, без яда. Я не собираюсь тебя убивать. Мне просто интересно знать: зачем ты это сделал? И как ты жил дальше?

– Я не хочу отвечать на твои вопросы.

– А я и так знаю все, что было тогда.

– Все? – ухмыльнулся Заварзин. – И что же конкретно ты знаешь?

Учитель труда и заместитель секретаря парторганизации школы чувствовал свое превосходство перед этим смешным человечком из прошлого, выглядевшим старым, иссохшим, бледным до желтизны и очень больным. Однако Нетребин совсем не хотел, чтобы его жалели. Он, напротив, скупо, но ядовито улыбнулся:

– Я знаю, например, о чем ты тогда просил следователя Ворожейкина.

При упоминании фамилии «Ворожейкин» Александр вздрогнул, однако взял себя в руки и переспросил высокомерно:

– Ну, и о чем же я просил его?

– Сменить тебе фамилию и сделать прописку в Москве.

Былой друг переменился в лице.

– Боже!

– Хочешь спросить, откуда я знаю?

Нетребин почувствовал, что превосходство в их противостоянии переходит на его сторону.

– Ну и откуда? – пробормотал Заварзин.

– Догадайся сам, – скупо улыбнулся он.

– Они что, сдали тебе меня? – в панике выкрикнул трудовик. – Рассказали обо мне тебе?!

– Да уж, – соврал Степан, – они такие, твои друзья энкавэдэшники. Верить им ни в чем нельзя. Они ведь выполнили, как я смотрю, только одну твою просьбу: прописать в Москве. Поменять место жительства с Ленинграда на столицу. А поменять имя – нет?

– Потом война началась. Им стало не до меня.

– В отличие от меня, – усмехнулся Нетребин. – До меня им всю войну оставалось дело. Как я понимаю, с твоей подачи.

– Ох, Степа! Пойми: меня вынудили.

– Вынудили? Тебя, что ж, пытали?

– Если так можно сказать.

– Не могу поверить! Тебя?! Наши славные энкавэдэшники если кого пытали, то только врагов.

– Не надо иронизировать, – попросил Заварзин. – Они, товарищи с Литейного, попросили меня передавать им информацию задолго до того случая, еще в тридцать четвертом году.

– Попросили передавать информацию? Значит, завербовали. На чем же они тебя прихватили? На социальном происхождении?

– Ни на чем никто меня не ловил. Я, я, я сам, дурак, хотел бороться против шпионов, врагов народа и предателей. И мне сказали: здесь, на твоей повседневной работе, в твоей обычной жизни проляжет твоя линия фронта. Здесь будет твой пост, твой боевой расчет. Станешь секретным сотрудником, будешь доносить о планах диверсантов и вредителей. Я с ними редко встречался – честно! И совсем мало обычно рассказывал. А о тебе вообще ничего никогда не говорил. Понимаешь? Не говорил! Но потом они меня спросили. Понимаешь, сами спросили! Специально! Сами сказали: вот к Степану Нетребину приехал его брат, Артемий Нетребин, с Колымы – как он? То есть он у них уже был на крючке, на мушке – понимаешь? Встречался ли я с ним, спросили меня. Что Артем собой представляет, спросили. Ведет ли антисоветские разговоры? Замышляет ли что-либо вредительское? Ну, я им и признался. Про тот наш разговор на мосту, когда мы с вами, двумя, из «Астории» возвращались. Я ведь как тогда думал, Степа! – вдруг выкрикнул постаревший Сашка. В глазах и в голосе его вдруг прозвучали слезы. – Я ведь тогда ничего не знал, как бывает! Я думал: ну, они вызовут брата твоего, поговорят с ним. Произведут идеологическую работу. Воспитательную беседу. Скажут, что нельзя такими словами бросаться и подобные планы строить. Ну, может, влепят ему строгача. А оно, вон, видишь, как вышло! Прости меня, Степка! – вдруг прокричал он отчаянно. – Я не знал, что так будет! Я не хотел! Я всю жизнь, всю жизнь этим мучаюсь! Я на фронте был! Под Сталинградом контужен. Мобилизован вчистую, осколочное ранение – видишь, нога какая?