Три богини судьбы - Степанова Татьяна Юрьевна

– Мантра очистит ваши чакры и откроет их навстречу той радуге, что присутствует в вашей ауре. В следующий сеанс, когда вы приедете, мы попытаемся связаться с кем-то из проводников, благожелательных к вам.

– С кем?

– Может быть, с духом вашей покойной бабушки… Проводники, мы их так называем.

– О боже, но…

– А пока примите мой совет – заведите любовника. Молодого, сильного, пусть жадного до денег, но с неуемным аппетитом, вы понимаете? Ну, кто-нибудь из охраны, у вас же там такие красавцы-атлеты… Если потребуется, заплатите ему. Не принимайте ничего всерьез, просто относитесь к этому как к спорту, секс есть секс. И не бойтесь огласки, вспомните принцессу Диану, вы так на нее похожи, дорогая моя. И заверяю вас – результат не заставит себя ждать. Все мужчины, какие бы посты они ни занимали, – бешеные ревнивцы, а вы расцветете как роза.

Руфина разогнулась, потерла поясницу – подслушивать у замочной скважины – это же чистый радикулит. Ничего, сейчас они закончат, и Августа вежливо ее выпроводит – такси ждет за углом. На вопрос, а зачем вы ездили на Малую Бронную, всегда можно ответить: «Я была в обувном бутике «Кристиан Лубутэн».

Такси ждет за углом…

Сколько таких вот на желтых такси с шашечками приезжали в свое время к матери…

Этот тюфяк, бородач, сказал, что мать его умерла. И наша…

Наша тоже…

Великая Саломея умерла. Ее сердце разбилось вдребезги, когда она поняла, что больше у нее нет сына…

ТИМОФЕЙ…

– Что? Что ты тут торчишь под дверью? Что еще стряслось? Опять Ника? Не пускай сюда, нельзя, чтобы эта курица расфуфыренная ее увидела, – Августа в шелковой шуршащей юбке до полу и черной блузке вышла из кабинета.

– Твой ухажер приперся, – прошипела Руфина.

– Какой ухажер? Терминатора я его старухе не заказывала, не звонила.

– Тот, бородатый…

– Ах тот, – Августа дернула плечом. – Решился все же прийти в гости. Без зова. Ладно, сейчас я приду, только эту посажу в такси. Где он?

– В зале сидит. Говорит, у него мать умерла.

Запах духов… Руфина вдохнула: сколько же Августа вылила на себя? Целый флакон? Все утро жаловалась, что в доме пахнет дерьмом… Не так еще будет вонять, если они опять… если та страшная ночь повторится…

Прошло десять минут, а может, больше или меньше – кто считал? Петр Дьяков, слегка осоловевший от коньяка, выпитого на пустой желудок, от бессонной ночи, от горя, сидел на диване, смотрел на портрет женщины в черном платье с узким смуглым лицом, державшей в руке хрустальный шар. Стало быть, это Саломея, их мать… Вот она какая была… И, помня легенды о ней, мама Лара отправилась к ее дочерям – «вдруг помогут». Кто поможет ей самой теперь там…

Двери распахнулись, но света в зале не прибавилось, наоборот, стало как-то даже сумрачнее, темнее. Петр увидел Августу на пороге.

– Ты? Здесь?

Он поднялся и пошел на нее, как бык идет на тореро, а может, пьяный от коньяка тореро идет на быка. Ближе, ближе… Августа очутилась в его медвежьих объятиях. Он попытался повернуть ее лицо к себе, чтобы губы были ближе… Балеты, рестораны, вся эта фигня… он давно ее хотел, он сразу ее захотел, едва увидев там, в магазине возле винных стеллажей… Хоть бы поцеловать сначала… Костлявый какой подбородок… и сила… такая сила…

– Пусти! Ты что меня лапаешь? – Августа с неожиданной злостью и силой оторвала его руку от своего лица. Она была вся как стальная пружина, но это его и заводило, распаляло.

– Мать умерла… сегодня… погибаю, не могу без тебя… такой ужас, что я пережил… ну хоть пожалей…

Она вырвалась из его рук, а он сполз вниз, цепляясь за шелк ее одежд. И остался там, внизу, на коленях у ее ног.

– Ну не надо, успокойся, слышишь? Успокойся… я тут, с тобой, я просто не люблю, когда меня вот так хватают, как шлюху, – Августа сначала наклонилась, а потом тоже опустилась на колени рядом, заглядывая в его лицо. – Что? Беда, да?

– Мать… мама…

– Беда, беда…

– Так кричала… И когда я к ней вошел… я не знаю, что это было… Страшно, понимаешь? Я мужик, никогда ничего не боялся, а тут… Я вон вылетел, бросился к телефону. Потом «Скорая» приехала, а я… до врачей я так туда к ней и не входил, потому что… испугался…

– Я не понимаю, – Августа всматривалась в его лицо. – Ты успокойся.

– Я всю ночь был в больнице, хотя мне сказали сразу – все, мол, надежды нет, но я не мог домой вернуться, пока темно было. Потом уже утром приехал, забрал собаку… мертвая она, сдохла… шерсть дыбом… зарыл, закопал и сюда к тебе, я сразу о тебе подумал, может, поможешь…

– Чем?

– Ну как же, – Петр Дьяков сжал ее руку. – Вы же… вы же все ее дети, – он кивнул на портрет Саломеи. – И мать знала, вы же разное можете. И такое, когда в доме… я не знаю, что это было… нечисто было, не так – я это почувствовал, у меня волосы дыбом встали, как у Роя, у пса… Вы же медиумы, мать, моя мать к вам ездила.

– Твоя мать? Когда?

– Неделю назад.

– Как ее звали?

– Мама Лара… Лариса Павловна.

Августа резко встала, попыталась поднять с пола и Дьякова. Но тут…

Звук был такой, словно скрипит старая рассохшаяся дверь. Они обернулись.

Под портретом Саломеи стояла Ника. Как она появилась в зале, они не заметили. Темные пряди, когда-то шелковистые и густые, теперь свисали нечесаными патлами по обеим сторонам ее лица. Она улыбалась, но ЭТО трудно было назвать улыбкой, скорее оскалом. ЭТОТ ЗВУК, этот непередаваемый словами звук – скрип, скрежет, хрипение, казалось, шел прямо из ее утробы.

– На хвоссссстеее… принессссс, на хвосте-е-е за ссссссо-бой-й-й… сссюда-а-а, прямо сссюда-а-а-а, – она указывала скрюченным пальцем куда-то в окно. – Тот раз-ззззз не вышшш-шш-ло-о-о, выйдет тепе-е-е-ерь…

Августа схватили сестру за плечи, резко тряхнула:

– Очнись! Слышишь, очнись! Прекрати!

Ника что-то косноязычно мычала, но Августа продолжала ее яростно трясти, а потом даже наградила двумя звонкими пощечинами.

– Перестань! Очнись!

Ника поникла, потом подняла голову, взгляд ее стал более осмысленным. Она озиралась, словно впервые видела зал, портрет матери…

– Домой не ходи.

Петр Дьяков вздрогнул: ЕМУ ПОКАЗАЛОСЬ… ЕМУ ПОМЕРЕЩИЛОСЬ, ЧТО ЭТО СКАЗАЛА ЕМУ МАТЬ. УСТАМИ ЭТОЙ ВОТ… СРАЗУ ВИДНО, ЧТО БОЛЬНОЙ, НЕНОРМАЛЬНОЙ…

– Что?!

– ДОМОЙ НЕ ХОДИ… ИЗ ПОДВАЛА НЕ ВЫПУЩУ.

А это сказал уже совсем другой голос. Петр Дьяков попятился. Лицо Августы стало белее мела.

Это был САМЫЙ СТРАННЫЙ ДОПРОС, который полковник Гущин вел в своей жизни. И дело было не в вопросах и ответах, дело было в ощущениях.

ЭТО возникло сразу, как только они снова зашли уже вместе с арестованным Григорием Дьяковым в дом.

Сбитые половики…

Следы, оставленные «Скорой»…

И еще что-то…

Григорий Дьяков сначала выходил из себя: где моя мать? Что вы с ней сделали? Что тут было? Где моя мать?! Где брат? Но вдруг он буквально поперхнулся, словно очередное ругательство кляпом забило ему рот. Вытаращенными глазами уставился куда-то в стену. Гущин долго потом не мог забыть этот его взгляд…

А когда они спустились в подвал к работавшим там экспертам, то… То Гущин убедился, что ЭТО СТРАННОЕ, ОЧЕНЬ СТРАННОЕ ЧУВСТВО испытывает здесь в доме не только он один.

– Не по себе что-то очень, Федор Матвеевич, – тихо, так, чтобы никто не услышал, шепнул ему старший криминалист Сиваков. – Мрак прямо какой-то тут кругом.

– Что с уликами? Есть? – спросил Гущин.

– Стены, пол явно пытались замыть недавно. Экспресс-анализ указывает на наличие следов крови. Сравним с генетическим материалом по убийству Заборовой, думаю, результат будет положительный. Но…

– Что еще?

– Не по себе здесь как-то, – снова повторил эксперт. – И ребята тоже это чувствуют. На воздух хочется скорее отсюда.

– Ваша работа? – Гущин показал Дьякову снимки, сделанные там, в Куприяновском карьере. – Ну? Ваша? Твоя?! Говори же, ведь все знаю – как к воде тащили, хотели топить, собака еще ваша там была. Ну?!

Григорий Дьяков втянул голову в плечи. Но не от окрика Гущина, нет. Его тело внезапно с ног до головы пронзила острая неуемная дрожь. Потом он снова как-то дико и странно глянул – куда-то туда, мимо Гущина, мимо экспертов, словно что-то увидел на серых бетонных стенах подвала. Лицо его покрылось мелкими каплями пота.

– Здесь пытали ее?

– Да… тут…

– Ты и твой брат?

– Да.

– А мать… Лариса Дьякова?

– Она… она тоже была… где она?

– В больнице, – Гущин не мог ему сказать правду.

– В больнице, – Дьяков смотрел куда-то мимо. Зрачки его были расширены, как у наркомана. Но то был не наркотик, то был ужас – Гущин понял это, потому что и сам вдруг…

ЭТОТ ЗВУК… негромкий, еле осязаемый, еле слышный звук, словно что-то треснуло – кокон, скорлупа, и заскребло, заскребло, заскребло когтями по бетону, пытаясь вырваться… добраться… проникнуть сюда…

ЭТО ПРОСТО НЕРВЫ… НЕРВЫ РАЗЫГРАЛИСЬ, Я НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ. Гущин стиснул зубы.