Рыцарь нашего времени - Михалкова Елена

В неистовстве она швыряла слова в лицо девушке, не думая о том, что выдает сама себя, что все происходящее может быть подстроено, а Полина, онемев от этого взрыва, пятилась назад, пока не наткнулась на мраморный пресс, лежавший на полу.

– Я бы и тебя убила, и деда твоего! – Томшу несло, она не в силах была остановиться. – Презирали меня? Носы воротили от Маши? Думали, все у вас будет хорошо? Порыдайте теперь на его могилке, поплачьте над его стишками!

Она осклабилась и стала похожей на жирного раскосого волка, нашедшего добычу.

– И скрываться я от вас больше не буду! Чтобы всю жизнь вы помнили, кто такая Мария Томша!

Она перевела дыхание, тыльной стороной ладони провела по губам, стирая с них слюну. Глаза ее были прикованы к лицу Полины, на котором она ожидала увидеть отчаяние и насладиться им сполна, жалея лишь о том, что нет здесь старого Чешкина, – его унижение было бы достойной наградой за все, что она перенесла. Ее вновь переполняло торжество – так же, как вчера, когда, выплеснув то, что ей давно хотелось прокричать на весь мир, она заметила беспомощность на лице здоровяка-сыщика.

Но с Полиной, казалось, происходило что-то странное. Черты ее лица словно затвердели, в глазах мелькнуло изумление, сменившись чувством, которое Томша не смогла определить – она лишь осознала, что по непонятной причине то, что должно было стать добычей, ускользнуло от нее.

– Ошибаетесь, – тихо проговорила Полина, и Томшу неприятно поразил контраст ее негромкого голоса с прежним, зажатым, как в тисках, которым она обвиняла Марию в смерти брата: она не должна говорить таким голосом. – Ошибаетесь, – повторила Полина чуть громче. – Мы не будем вас помнить.

Полина обогнула мраморную плиту и развернулась, собираясь уходить («Уходить?! Почему она уходит?»), повернув к Томше исхудавшее нервное лицо, но глядя не на нее, а мимо – на скульптуры, расставленные за спиной Марии Сергеевны.

– Потому что вы – никто, – сказала Полина. – У Коли было все: талант, любовь, друзья... А у вас ничего нет, никогда не было и никогда не будет. Вы думали, что мстите нам? Вы себе отомстили.

Полина чуть качнула головой, будто сожалея о Марии Сергеевне, и быстро пошла к двери.

Беззвучно, как зверь, Томша прыгнула на нее, повалила, подмяла под себя, нанося удары кулаками куда придется – в лицо, в тонкое хрупкое тело, даже по разметавшимся волосам; она разбила костяшки в кровь, но боль не остановила ее, а придала сил, и вид крови на запрокинувшемся лице жертвы вызвал такой прилив бешенства, что Томша зарычала.

– А-а-а-а! – хрипела она, колотя безвольно мотавшуюся голову о пол.

Краем глаза Томша заметила плиту, рывком подтащила тело девушки к ней и приподняла, намертво вцепившись пальцами в мягкую ткань пальто.

Паша, вот уже пять минут встревоженно прислушивавшийся к голосам в квартире, чувствовал себя на лестничной клетке до крайности нелепым – толстым, неповоротливым, слабым парнем, не способным решиться на что-то, кроме бессмысленной слежки за девушкой, для которой он придумал и нарисовал рыцаря. Новый звук, донесшийся до него, отличался от прежних – это был не голос, а, скорее, стон или даже всхлип. Еникеев вскочил, замер возле двери, чувствуя, как потный воротничок противно холодит шею, а затем, решившись, толкнул незапертую дверь и сделал несколько шагов.

Мастерскую заливал свет, льющийся из больших окон; на полу повсюду были расставлены странные скульптуры, которые Паша не разглядел, – взгляд его был прикован к телу Полины. Тело подергивалось, потому что его трясла женщина с озверевшим лицом – толстая, с крепкими руками и глазами, похожими на прорези в коже. Она снова встряхнула девушку, и ее жертва, ударившись головой о глиняные черепки, валявшиеся на полу, издала тот самый всхлип, который слышал Еникеев.

Женщина с прорезями вместо глаз зарычала, легко, словно куклу, приподняла Полину над краем каменной плиты, приготовившись обрушить ее на мрамор. За долю секунды Паша наяву увидел, как из пробитого затылка хлещет темная кровь, заливает волосы, превращая их в слипшийся ком, и черный огонек исчезает, гаснет навсегда. Он дико закричал и бросился на женщину, свалил ее на пол, почувствовав под собой крепкое, будто сделанное из пластика, тело вместо живой теплой плоти.

В глазах-прорезях мелькнуло изумление, баба извернулась и сбросила Еникеева – она была сильна, куда сильнее его, и рыхлому Паше было не под силу состязаться с гуттаперчевым гибким чудовищем. Но он встал, защищая лежавшую у его ног Полину, и снова бросился на чудовище, ощерившее рот и визжавшее с яростью крысы.

Полина пришла в себя от скрежета, разрывавшего барабанные перепонки, и, с трудом подняв голову, которую разрывало от боли, увидела возле окна две сцепившиеся фигуры. Одна из них боролась молча, вторая издавала пронзительный визг, который Полина приняла за скрежет.

В первой фигуре она узнала полноватого неуклюжего парня, изредка заходившего в их галерею, написавшего ту самую акварель, которая так понравилась деду. Волосы его были всклокочены, рубашка порвана, дешевая куртка съехала на одно плечо, мешая драться. Он даже не дрался – скорее, не давал Томше вернуться к телу Полины; у него хватило сил на то, чтобы оттащить Томшу в сторону, но не хватило на то, чтобы остановить ее.

Томша, заметив движение, повернула голову, увидела, что девушка очнулась, и издала новый крик, затем толкнула противника в окно с такой силой, что Паша выбил стекло, и осколки полетели вниз, разбиваясь об асфальт. Второй удар наполовину выкинул его наружу, и он, из последних сил вцепившись руками в раму, увидел, как Томша делает шаг к девушке, стоявшей на коленях и глядевшей на него огромными провалами глаз на белом лице. Его сковал ледяной весенний ветер, он слышал крики прохожих внизу, но воспринимал их отстраненно, будто доносящиеся из другой реальности. Они и вправду были из другой, потому что его собственная реальность осталась внутри мастерской, в которой женщина с лицом убийцы готовилась закончить то, что начала делать с Полиной Чешкиной.

Он втянул себя обратно, в свою реальность, оттолкнулся ладонями от рамы, обхватил гуттаперчевое тело и дернул на себя – туда, где ледяной ветер был на его стороне. И полетел вниз, слыша не отчаянный крик Полины, не вопль женщины, летевшей вместе с ним, а насвистывание ветра, в котором рождалась старая песенка о человеке, отправившимся за солнцем в один прекрасный день.

...................................................

В галерее с утра было всего несколько человек. «Лето, все разъехались», – думал Чешкин, проходя мимо картин. Двое посетителей привлекли его внимание – молодые ребята в хорошо пошитых костюмах, один из них, похожий на монгола, присматривался к «Рыцарю» работы Павла Еникеева.

– Он мне нравится, между прочим, – услышал Чешкин. – Графика... детская, что ли?

– Ерунда какая-то. Хочешь графику, выбери себе что-нибудь из Твардиери, если денег хватит.

Раздался приглушенный смешок, раскосый негромко огрызнулся, и Владислав Захарович подошел ближе.

Он посмотрел на рыцаря, а рыцарь с картины посмотрел на него. Это был неправильный рыцарь: весь какой-то всклокоченный, без коня, улыбающийся детской счастливой улыбкой, как мальчишка, которому подарили доспехи. У рыцаря было пухлое расплывчатое лицо Паши Еникеева, Чешкин хорошо это видел.

За рыцарем рос сказочный лес, и туда-то он и собирался отправиться – по пыльной дороге, терявшейся под черными косматыми сводами.

– Конечно... – пробормотал Владислав Захарович. – Нужно догнать короля с портными, да и мальчишку. Вряд ли он успел далеко удрать.

– Что?

Двое у картины обернулись на него.

– Не обращайте внимания, – ответил Чешкин и собрался уходить, но раскосый остановил его.

– Э-э-э... послушайте! Вы консультант, да? А сколько стоит эта работа?

– Нисколько. Она не продается.

– Но, послушайте... Я ее куплю!

– Она не продается, – повторил Владислав Захарович и пошел прочь, провожаемый солнечным взглядом последнего рыцаря.

Телефон зазвенел в кармашке, стоило только ей выйти из магазина и спрятать пшенично-золотистую, восхитительно пахнущую французскую булку в сумку. Торба была такой необъятной, что из нее выглядывал лишь аккуратно закругленный кончик хлеба. Полина еле сдержалась, чтобы не надорвать упаковку и не отломить горбушку прямо на улице – ее остановила мысль о том, что тогда она точно съест половину булки, а врач посадила ее на диету.

Когда зазвонил телефон, она обрадовалась – сможет отвлечься от мыслей о хлебе.

– Да? – пропела Полина в трубку, изучая свое отражение в витрине магазина – расплывшуюся женщину с отечным, болезненно бледным лицом.

– Как ты сегодня? – негромко спросил Крапивин.

– Я – прекрасно! – она рассмеялась, отходя от витрины, и прохожий удивленно обернулся ей вслед. – Я купила булку и собираюсь ее съесть. Нет, не так: слопать. Сожрать... – она задумалась.