Эксклюзивный грех - Литвиновы Анна и Сергей

Желяев с Савельевым переглянулись.

– Его зовут… – начал эфэсбэшник.

Докончить он не успел.

Все вроде бы шло по плану. Но Надино сердце давила, точила тоска. Не тревога, не возбуждение, не предвкушение близкой развязки, а именно тоска, тяжелая и черная. Она чувствовала себя – словно внутри детской книжки-раскраски. Только картинки в этой книжечке разрисованы не жизнерадостной акварелью, а простым карандашом. Серый дом, тусклый двор, стертые лица прохожих. Надя вспомнила: в последний раз она чувствовала себя так же плохо, когда ждала лифта на первом этаже Склифа. Вроде бы все хорошо: накануне Дима сказал, что мама поправится, и дал врачихе сто долларов, и говорил Наде обнадеживающие слова, и умом она понимала, что склифовские доктора сделают все возможное… Но Надина душа тогда уже знала о маминой смерти, и смеялась над мыслями самоутешения, и подготавливала Надю к самому страшному: мама умерла.

И сейчас – с виду тоже все хорошо. Желяев приехал один, через пару минут окна в его квартире вспыхнули уютным электрическим светом. “Все хорошо! – убеждала себя Надя. – Димка захватил Желяева, и тот во всем признается, и Дима записывает его признание на диктофон”. Но тоска, серая и тягучая, все наступала и наступала, раскрашивала желяевский двор ужасными тусклыми красками. Или то просто в Москву пришли сумерки? Надя поежилась. Действительно, день клонится к закату, и воздух свежеет, и по домам потянулись первые усталые работники. Она в тысячный, наверно, раз взглянула на часы. Сорок четыре минуты. Черная “Волга” высадила Желяева сорок четыре минуты назад. “Неужели так сложно хотя бы в окно мне крикнуть: Надя, я в порядке!” – злилась она. Или Дима давно уже мертв, а Желяев скрылся? Но она глаз не сводила с двери в подъезд! А свет в желяевском окне?

Все вроде бы идет по плану. Отчего же тогда на душе свинцовейшая тяжесть? Не может она больше это терпеть! “Я пойду к ним! Хватит меня мучить! Не могу я больше торчать в этом гадком дворе! Ну и пусть против планов, пусть! Просто сил больше нет!” Сколько можно?! Она что им, сторожевая собака?!

К подъездной двери как раз поспешала веселая парочка: судя по виду, влюбленные студенты. Надя расслышала, как девушка строго говорит своему кавалеру:

"Нет, Лешечка, только кофе. И ничего больше. А ты что подумал?"

– Подождите, ребята! – крикнула Надя.

Она войдет в подъезд вместе с ними. Парень, уже щелкнувший кодовым замком, обернулся и встал в дверях, ждал ее. Его подруга нетерпеливо топала ножкой.

Надя ускорила шаги и внезапно почувствовала, что неведомая опасность – совсем рядом, она за спиной и сейчас, сию секунду, беда навалится на нее всей тяжестью… Надя вздрогнула, обернулась.

Сначала беда засвистела гремучей змеей. Потом – изо всех сил грохнула, потом – запахла гарью… Как завороженная, Надя смотрела на окна квартиры Желяева.

Только окон в квартире больше не было, вместо них буйствовало огненно-красное полыханье. Пламя за доли секунды слизало занавески и рамы и теперь рвалось из окна во двор. Желяевская кухня превратилась в ослепительную, горящую топку. Снова грохнуло, а Надя, пугливая некогда Надя, от страха даже не присела. В голове у нее билась тоненькая, ядовитая мысль: “Ну, вот и все. Мы проиграли”.

– Ложись, дура! – услышала она чей-то крик. Но Надя даже не пошевельнулась. Ее бросил на землю студент, стоящий у входа в подъезд. Навалился на обеих девушек, Надежду и свою подружку, накрыл их своим тощеньким телом…

Кажется, за окном идет дождь. Да, это дождь. Окна располосованы струйками, Родион прячет носик под мышку. Бакс, Димин кот, угнездился на диванной подушке. Притворяется спящим, а сам не сводит с Надежды настороженных желтых глаз. На кухонном столе вывалена вся мамина аптечка. Корвалол, валерьянка, пустырник, настойка хмеля, травяной чай “Дивный вечер”… Не помогает ничего. Никакой “Дивный вечер” не способен изгнать из памяти: черный зев жедяевской кухни, и языки пламени, лижущие занавески, и едкий, всепоглощающий запах гари, и надсадный вой пожарных машин…

Надины питомцы, звери, кажется, чувствуют ее состояние. Родька печальной колбаской ходит за ней по квартире. И даже нахальный Бакс снисходит и запрыгивает на колени.

Кажется, приезжал Димин друг Сашка. Вроде привез продуктов: и колбасы, и сыра, и пирожных в пластмассовых упаковках. Эклерчик, она его вынула к завтраку, так и остался лежать на тарелке, уже скукожился, засох.

– Очнись, Надюха! – уговаривал Сашка. – Все закончилось, все прошло!

– Да, Саша. Конечно, – покорно отвечала она.

– Выходи на работу. В институт. Нагружай себя. Занимай. Только не молчи, хорошо?!

– Ладно, Саша. Я так и сделаю.

Проводить Сашку – и снова в тишину кухни, и в ногах калачиком свернулся Родя, а Бакс восседает у нее на коленях и тянется лапой к пакетику с валерьянкой.

Надя зачем-то взялась перешивать свитер – тот самый, в котором встречалась с Димой в день похорон мамы. Пришила на рукава оторочки из меха “под далматинцев”. Оторочки получились кривые, убогие. Для чего возилась, к чему? Даже мерить не стала, убрала свитер с глаз подальше, на самое шкафное дно. “Кто он мне, Дима? Да никто! Зло победило? Ну и что? Оно, зло, всегда побеждает! Добро торжествует только в книгах и кино!.. Должна радоваться, что сама уцелела! Сашка прав: мне пора в институт, на работу, у меня и денег-то нет! А еще – мне нужно пойти в банк, забрать из ячейки дискету, переписать статью, позвонить Диминому редактору… Нет, не могу… Позже”.

Всякий раз, когда Надя шла к телефону – позвонить начальнице в библиотеку или в Сбербанк: узнать, в какие часы можно воспользоваться своей ячейкой, – словно какая-то сила хватала, не пускала звонить, останавливала… И она снова усаживалась за кухонный стол, и опять пила мамины травы, и понимала: что-то треснуло в ее жизни. Надломилось. Оборвалось. И тогда она бралась за расческу и принималась причесывать Бакса, а кот стоически переносил экзекуцию и выпускал когти не в Надины ноги, а в кромку стола.

"Надо поесть!” – думала Надя. Шла к холодильнику и на полпути останавливалась, взглядывала в окно и все смотрела и смотрела в залитый дождем двор, пыталась понять – о чем она думает? И не понимала. Кажется, в квартире работал телевизор, и радио тоже бурчало, но Надя не разбирала слов. Лица на экране хмурились, улыбались, шевелили губами – а Надя смотрела на них, словно на уродливых кукол.

Она прислушивалась к своему состоянию. Вяло говорила себе: “Да у тебя, Надька, – депрессия. Психическое расстройство, реакция на стресс. На смерти самых близких тебе людей. Сначала – тетя Женя Полуянова. Потом – мама. Ну а потом Дима… Тебе, Надечка, не травки пить надо, а транквилизаторы. У мамы, кажется, были. Пойти поискать? Нет, ну их в болото, эти “колеса”. Сама справлюсь. Посижу, помолчу. Все пройдет. Все. Всегда. Проходит”.