Это смертное тело - Джордж Элизабет

Фрейзер подошел к Линли, как только его предупредил бармен. Линли выбрал столик поблизости от сверкающей стойки из красного дерева. Фрейзер опустился на стул, протянул руку.

— Генрих сказал мне, что вы хотите что-то узнать. У вас ко мне какой-то новый вопрос? Я уже разговаривал с другими копами.

Речь его была мелодичной, и Линли подумал, что она, должно быть нравится дамам, как и подчеркнутая мужественность Фрейзера.

Линли представился.

— Судя по всему, мистер Чаплин, вы последний человек, говоривший с Джемаймой Хастингс.

— Вот как. — Он произнес эти слова в форме утверждения, а не вопроса. — А почему вы сделали такое заключение, инспектор?

— Я посмотрел записи на ее мобильнике, — сказал ему Линли.

— А! — протянул Фрейзер. — Мне кажется, что последним человеком, говорившим с Джемаймой, должен быть убийца, разве только он обошелся без преамбулы.

— Оказывается, она несколько раз звонила вам за час до своей смерти. Джемайма позвонила и Эбботу Лангеру, спрашивала о вас. Эббот предполагает, что у вас с ней были романтические отношения, и он не единственный человек, который пришел к подобному выводу.

— Не сделаю ли я ошибку, если предположу, что другой такой человек — это Паоло ди Фацио? — спросил Чаплин.

— Дыма без огня, как подсказывает опыт, не бывает, — заметил Линли. — А зачем вы звонили Джемайме, мистер Чаплин?

Фрейзер постучал пальцами по стеклянной столешнице. На столе стояла серебряная ваза с разными орехами, он взял несколько штук и спрятал в ладони.

— Она была чудесной девушкой, это точно. Я даю всем то, чего они хотят. Иногда я встречался с нею на стороне…

— На стороне?

— Подальше от дома миссис Макхаггис. Я встречался с ней в пабе, на улице, иногда мы с ней обедали вместе, ходили в кино — вот и все. Скажу вам даже то, что заметили другие: у нас с ней были дружеские отношения. Джемайма ходила на каток, разговаривала с цыганкой, которая предсказывает будущее, — все это заставляло людей думать, будто между нами было нечто большее. Но это были всего лишь дружеские отношения, инспектор. Дружеские отношения, в какие я вступаю с любым человеком, с которым живу под одной крышей. Не простое общение, а дружба. Все остальное лишь плод фантазии, инспектор.

— Чьей?

— Что?

— Чьей фантазии?

Фрейзер бросил в рот горсть орехов и вздохнул.

— Инспектор, Джемайма делала поспешные заключения. Разве вы не знали таких женщин? Вы покупаете девушке пиво, а она уже представляет, что вы на ней женитесь. В своем воображении она видит детей и увитый розами домик в деревне. У вас такого не было?

— Не припомню.

— Вам повезло, а вот со мной это постоянно случается.

— Расскажите мне о вашем телефонном звонке в день ее смерти.

— Клянусь всеми святыми, я даже не помню, что звонил ей. Но если и звонил и если, как вы говорите, она мне тоже звонила, то, наверное, я просто откликнулся на ее звонок и как-то ее отфутболил. Или, по крайней мере, попытался это сделать. Она на меня запала, не стану отрицать. Но девушку я никак не поощрял.

— А в день ее смерти?

— А что в день ее смерти?

— Скажите, где вы были. Что делали. Кто вас видел.

— Я уже рассказывал тем двоим…

— Но не мне. А иногда бывают подробности, которые офицеры могут пропустить либо не записать в отчете. Прошу вас, порадуйте меня.

— Нечем мне вас порадовать. Работал на катке. Заехал домой, принял душ и переоделся. Приехал сюда. Господи, да я делаю это каждый день. Вам любой может подтвердить, ну как я мог перелететь в Стоук-Ньюингтон и убить Джемайму Хастингс? Тем более что и причины-то у меня никакой не было.

— Как вы добираетесь с катка на эту работу, мистер Чаплин?

— У меня мотороллер.

— В самом деле?

— Да. Если у вас мелькнула мысль, что у меня было время проскочить сквозь пробки на улицах, добраться до Стоук-Ньюингтона и вернуться сюда, то… Лучше пойдемте со мной.

Фрейзер поднялся, зачерпнул еще одну горсть орехов и бросил их в рот, быстро сказал что-то Генриху и повел Линли из бара и из отеля.

В дальнем конце тупика, у парка Сент-Джеймс, стоял мотороллер Фрейзера Чаплина. Это была «веспа», такие мотороллеры носятся по улицам всех крупных итальянских городов. Но в отличие от тех машин эта была не только окрашена в яркий и очень заметный цвет лайма, но и покрыта алой рекламой тоника «Дрэгонфлай». Мотороллер, по сути, превратился в движущийся рекламный щит, вроде черных такси, на которых тоже часто можно увидеть рекламу.

— Я что, сумасшедший — ехать в Стоук-Ньюингтон на этом? Припарковать его там, а потом пойти убивать Джемайму? За кого вы меня принимаете? За дурака? Разве кто-нибудь забудет, что видел где-то припаркованной такую машину? Я бы не забыл и сомневаюсь, что на моем месте кто-нибудь бы запамятовал. Можете его сфотографировать, если хотите. Покажите его всем. Зайдите в каждый дом, в каждый магазин на каждой улице, и вы узнаете правду.

— И что это за правда?

— То, что я, черт возьми, не убивал Джемайму.

В записи на пленке полиция спрашивает Йена Баркера: «Зачем ты раздел ребенка?» Сначала он не отвечает. Слышно, как причитает его бабушка, скрипит по полу стул, кто-то стучит пальцами по столешнице. «Ты ведь знаешь, что ребенок был голым? Когда мы нашли его, он был голым. Ты ведь знаешь это, Йен?» За этими вопросами следуют другие: «Ты его сам раздел, прежде чем взял щетку для волос? Мы знаем это, потому что на щетке остались следы твоих пальцев. Ты что, злился, Йен? Может, Джонни чем-то тебя разозлил? Ты захотел поквитаться с ним с помощью щетки для волос?»

Наконец Йен отвечает: «Ничего я с этим ребенком не делал. Спросите Регги. Спросите Микки. Микки поменял ему подгузник. Он знает, как это делается. У него есть братья. Я не умею. А бананы стянул Рег».

На первое упоминание о щетке Майкл отвечает: «Я никогда, никогда… Йен сказал мне, что он обкакался. Йен сказал, что я должен его переодеть. Но я никогда…» Его спрашивают о бананах, и он начинает плакать. «На них было дерьмо, да? Ребенок был весь в дерьме… там, на земле… Он просто лежал там…», после чего всхлипывания сменяются завыванием.

Регги Арнольд, как и прежде, обращается к матери: «Мама, мама, не было никакой щетки. Я не раздевал этого ребенка. Я к нему не прикасался. Мама, я не прикасался к этому ребенку. Микки пнул его ногой, мама. Понимаешь, он лежал на земле лицом вниз, потому что… Мама, должно быть, он упал. А Микки пнул его ногой».

Когда Майклу Спарго сообщают о показаниях Регги и Йена, он начинает рассказывать о том, что было, в попытке защитить себя от показаний мальчиков, сваливающих вину на него. Он признает, что пнул Джона Дрессера, но только с целью перевернуть ребенка лицом вверх, чтобы «помочь ему нормально дышать».

С этого момента постепенно становятся известными ужасные подробности: избиение маленького Джона Дрессера ногами, обломками бетона и медными трубками — для них это было подобие шпаг или кнутов. О том, что они делали бананами и щеткой для волос, Майкл говорить отказывается и продолжает хранить молчание об этих двух вещественных доказательствах. Об этом же расспрашивают и двух других мальчиков. Вскрытие тела Джона Дрессера и истерика мальчиков, когда речь заходит о щетке, указывают на сексуальную составляющую преступления и на ужасную злобу в душе каждого из трех малолетних убийц, проявившуюся в последние минуты жизни малыша.

Получив признание, прокуратура приняла в высшей степени необычное и спорное решение — не сообщать в суде все подробности увечий Джона Дрессера. На то имелось две причины. Первая: в распоряжении следователей были не только признания мальчиков, но и записи с камер видеонаблюдения, свидетельства очевидцев, результаты посмертного вскрытия — все это безоговорочно доказывало вину Йена Баркера, Майкла Спарго и Регги Арнольда. Вторая: следователи знали, что на заседании суда будут присутствовать Донна и Алан Дрессер, это было их право, и прокуратура не хотела усугублять горе родителей, открыв им всю бездну жестокости, с какой малолетние преступники обошлись с их ребенком как до, так и после его смерти. Разве не довольно того, рассудили они, что твоего ребенка, едва вышедшего из младенческого возраста, похитили, протащили по городу, раздели догола, избили медными трубами, закидали обломками бетона и засунули в заброшенный туалет? В дополнение у прокуратуры имелось полное признание по крайней мере двух мальчиков (Йен Баркер под конец признал лишь то, что был в тот день в «Барьерах» и видел Джона Дрессера. На все вопросы он отвечал так: «Может, я и сделал что-то, а может, и нет»). Все это не препятствовало вынесению приговора. Можно было оспорить третью причину молчания прокуратуры в отношении дела Джона Дрессера. У малыша имелись внутренние повреждения. Если бы об этих повреждениях стало известно, был бы поднят вопрос о психическом состоянии убийц. В этом случае был бы вынесен приговор «убийство по неосторожности», а не «умышленное убийство», потому что, согласно закону парламента от 1957 года, человек «не должен быть обвинен в убийстве, если он страдает такой ненормальностью психики… которая существенно ограничивает его психическую способность отвечать за свои действия» на момент преступления. «Ненормальность психики» — ключевые слова, и внутренние повреждения Джона указывают на ненормальность троих убийц. Но вердикт об убийстве по неосторожности был бы немыслим в той обстановке, в какой проходил суд над мальчиками. Хотя место рассмотрения дела было перенесено, о преступлении стало известно не только в стране, но и за рубежом. Как говорил Шекспир, «кровь смывают кровью»,[63] и эта ситуация стала примером такого утверждения.