Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова. - Кантор Максим

— Да как-то и не знаю, что сказать, — с верхней полки отозвался Татарников. — Слишком просто все.

— Ничего себе просто! Голову сломаешь!

— Просто, голубчики, просто. Я вот сразу себя спросил: «Как это так — построил железную дорогу Николай Палкин, а поезд называется по имени Александра Освободителя». Что-то странное мне здесь почудилось.

— Николай построил только первую ветку, — Панин ответил, — с тех пор уж столько всего понастроили. «Александровским» поезд, я считаю, правильно назвали — скоростной экспресс в известном смысле олицетворяет свободу. Раз — и в Питере. Скорость — это свобода. Удобства — это свобода. Свобода передвижения — это равенство и братство! — Все так, только Радищевы, всякие «Путешествия из Петербурга в Москву», нам без надобности. И поезд наш, если заметили, шел в обратном направлении. Железные дороги зачем в России нужны, кто мне скажет? — продолжал Сергей Ильич.

— Как это зачем? Людей возить. Особенно если кто летать боится.

— Это верно, только ведь кроме железных дорог в России никакого другого сообщения почти и нет. Даже если б кто и лететь не боялся, не везде он полететь сможет. Аэропорты у нас совсем не в каждом городе имеются, автотранспорт не везде пройдет. Как добраться из Перми в Вятку? Рейсов таких нет. А из Твери в Рязань? В Сибири или, допустим, в Поволжье железная дорога — единственный вид связи. Отчего мы с байкальской магистралью столько лет корячимся — ничего иного и придумать для связи с Дальним Востоком не смогли.

— Вы это к чему, Сергей Ильич?

— А к тому, что железная дорога — это дело государственное. Николай ее построил, и дело это навсегда останется николаевским. Железная дорога в России — это своего рода закрепощение населения: поедешь только так и только туда, куда рельсы проложены. Поезд — это у нас народный транспорт. Автомобиль у среднего класса, но далеко не у всех имеется, яхты и вертолеты — для господствующего класса. А железная дорога — для остальных, их, таких вот пассажиров, миллионов примерно сто — сто десять. По всему пространству России расписаны маршруты, и ничего в них менять нельзя. Никакие Александры Освободители нашей железной дороге не требуются. Никакие частные поезда тут не пройдут.

— Позвольте, — выступил с опровержением доцент Панин, — ведь в России уже были частные железные дороги! В начале века, еще до Первой мировой! Были инициативные люди! Например, купец Мамонтов строил Ярославскую железку. И на Кавказе были частники!

Татарников только рукой махнул.

— И долго они продержались, частники эти?

— Ну, — доцент Панин шевелил губами, считал, — ну, допустим… лет пять, наверное, продержались.

— Три года, — сказал неумолимый Сергей Ильич. — Только три года, и все их добро государство к рукам прибрало.

— А сейчас так не случится! — Панин сказал свою реплику с некоторой аффектацией, словно хотел убедить не одного Татарникова, а еще когото. Например, себя.

— Думаете, история другой стала?

— Думаю, стала!

— Думаете, побегут частные поезда по России?

— Так вот бежит уже! Мчится!

— У генерала Деникина тоже бронепоезд ходил, назывался «Единая Россия». Ездил взад-вперед в степи по узкоколейке и ничего сделать не мог. Походил бронепоезд, и остановился.

— Наш-то поезд не остановишь!

— Во благо государства чего только не остановишь, — заметил Татарников. Он сидел на верхней полке, поджав под себя ноги, закутавшись в одеяло, и мрачно изрекал свои пророчества.

Посмотрел я снизу вверх на его длинный нос — Сергей Ильич напоминал ворона на дубу. И пророчества его были такие же мрачные.

— Есть вещи в России невозможные, — каркал Татарников. — Вот например философия. Нет в России никаких философов — только религиозные кликуши. И демократия невозможна. И частных железных дорог никогда не будет!

— Будут частные дороги!

— Не будет никаких частных дорог.

— А вот и будут!

— Никогда!

Послушал я перебранку историков и понял, почему Сергей Ильич не пользуется пылким расположением коллег, почему живет анахоретом. Не любили Татарникова за его упорный пессимизм. А когда у человека штаны сопрут, пессимизм его только усиливается, это естественно.

— В России возможна демократия! — крикнул доцент Волобуев взволнованно. — Возможна! Дайте мне только листочки из органайзера найти! Я вам с цифрами в руках докажу!

— Чушь все это. И устрицы в Москве-реке тоже не водятся, — сказал со своего сука Татарников.

— Народ, — сказал Волобуев, — хочет свободы!

— Народ только и мечтает, как от свободы избавиться, — сказал Татарников и добавил, обращаясь ко мне: — Позовите-ка, голубчик, проводника.

Сева, двухметровый проводник, явился на зов, сообщил, что скоро прибываем.

— Приятно слышать, — сказал Татарников, — только вы уж, голубчик, до прихода поезда мне штаны верните, а то неудобно на люди выйти. Нет, вы уж не отнекивайтесь, голубчик, несите сюда штаны. И вообще, скажу я вам, воровать грешно. Вот тут со мной журналист едет, он про вас такое напишет! Много вам за кражи-то заплатили?

Тут я изобразил лицом свирепость: дескать, такое напишу! Про себя же подумал, что ни одна газета моего материала не возьмет.

— Так я ж не воровал! Просто взял и в другое место переложил. Вот, извольте убедиться, очки ваши тут, — и проводник Сева достал из-под подушки Волобуева очки профессора Киселева. — А штаны ваши, уважаемый, в сумке у вашего соседа.

Я раскрыл саквояж — и точно: брюки Татарникова были здесь, под моей рубашкой.

— Просто все, как огурец, — говорил Татарников, надевая штаны. Никогда я не видел такой радости у него на лице, видимо, и впрямь человеку без штанов плохо. — Проводнику заплатили за дискредитацию частной компании. Вот наш милый Сева и пакостит помаленьку. Лифчик припрячет, очки стащит. Сева вообще-то не вор, он, скорее, красный комиссар — то есть не красный, разумеется, но безусловно комиссар. Миссия у него значительная.

— Не понимаю, простите. — Панин наморщил лоб. С таинственным Хозе ему было все ясно, а про комиссара Севу он не понимал.

— Идет процесс наподобие социалистической коллективизации — только теперешняя коллективизация капиталистическая. И у Севы в данном процессе роль важная, комиссарская роль. Требуется провести коллективизацию капиталистическими методами: обанкротить предприятие, обесценить акции. Надо, чтобы на частный поезд поступали жалобы, граждане перестали покупать билеты и владелец продал свое дело государству за бесценок. Правильно рассуждаю, Сева?

Проводник не ответил, обиженно поджал губы.

— Красный комиссар собирал с кулаков оброк, лишал средний класс прибыли. А нынешний госчиновник в согласии с госбанкиром отбирает прибыль у капиталиста. Ну и нашему Севе досталась важная роль, он сеет панику в рядах частного капитала. Нравится вам ваше дело, голубчик?

— А то что же получается, — пробасил Сева, — на буржуев горбатимся. Нам зарплату платят как хотят, сами на яхтах катаются, а ты здесь целую ночь толчешься без сна. Они-то, небось, на поезде не поедут, по морям рассекают, буржуи!

— Вы, Сева, вероятно, полагаете, что государственные чиновники на яхтах не катаются? — Татарников любовно оглаживал свои штаны. Нравились ему его брюки, хотя, по мне, их можно было бы уже в музей сдать. — Полагаете, там, наверху, судоходством не интересуются, только о железной дороге пекутся? Не думаю, Сева, что вы правы. Яхты у наших государственных мужей длиннее, чем железнодорожные составы. Россия всегда стремилась стать морской державой — завет Петра! — но преуспела в одном лишь аспекте: в персональных яхтах. Подлодки у нас долго не живут, эсминцы то и дело тонут, поезда на дорогах сами знаете в каком состоянии, а вот с частными яхтами как раз все благополучно.

Поезд мягко подкатил к перрону Московского вокзала, историки стали собирать вещи.

— Вы, пожалуйста, поаккуратнее, Сева, — сказал Татарников на прощание. — Миссия у вас, конечно, государственная. Но и государственное дело можно исполнять, соблюдая приличия. Хотя, — задумчиво добавил историк, — это непросто. Вот об этом мы и будем сегодня рассуждать на примере древних обществ.

— Предупреждаю, я буду настаивать на принципе двоичности! — сказал Волобуев. — Народ и правительство, бизнес и прогресс, вера и власть.

— Водка и огурец, — добавил Татарников. — Что действительно приятно, дорогие коллеги, так это то, что вечером опять сядем на поезд. Если к вам попадем, Сева, вы уж мои штаны не трогайте, ладно? Государева служба — понимаю, но мои штаны оставьте в покое. Обойдется государство без моих штанов.

Мы вышли на перрон, вдохнули сырой питерский воздух, один лишь доцент Волобуев задержался в тамбуре, и я услышал обрывки его разговора с Севой.