Волчья сотня - Александрова Наталья

– Я поняла это позже, я ведь не знала, чем он занимается, – согласилась Варя. – Но он говорил, что его послала партия, что он не может не выполнить приказа, что если он откажется от работы в ЧК, то этим предаст революцию.

– Это партия заставляла его вести долгие беседы с арестованными, давать людям надежду на избавление от смерти, а потом отнимать эту надежду и упиваться их отчаянием?

– Тише, ваше благородие, – послышался шепот Саенко неподалеку, – неспокойно тут, не ровен час кто крик услышит.

– Когда я увидела тебя там, на допросе, я думала, что сойду с ума, потом посчитала, что мне показалось, что это не ты. Но когда там, у депо, ты оглянулся… – Голос ее прервался, она всхлипнула и некоторое время молчала. – Как добралась я домой, не помню. Он пришел вечером, веселый, даже какой-то ласковый, говорил, что все идет хорошо, что скоро на фронте обязательно будет перелом, что мы, то есть они, красные, все равно победят. В общем, я плохо его слушала. А потом все рассказала ему про тебя. Что ты единственный, кто у меня остался, потому что раз ты здесь оказался, раз уехал из Петрограда, стало быть, мамы больше нет в живых. Я сказала ему, что потеряла надежду найти тебя, что мне нужно только, чтобы ты остался жив. Я просила его отпустить тебя, я обещала, что никогда с тобой не увижусь… Он меня не слышал или делал вид, что не понимает. Он говорил, что это испытание, посланное мне и ему революцией, что для меня это удачный случай пожертвовать всем ради революции, чтобы я отбросила сомнения… в общем, он очень много говорил. И я отбросила сомнения и сделала то, что подсказывало мне сердце, – просто закончила она.

– Что ты сделала? – тревожно спросил Борис.

– Я убила его. Из его же собственного револьвера.

– Разве ты умеешь стрелять? – От неожиданности Борис спросил совершенную ерунду.

– Он научил меня стрелять, да и в упор трудно промахнуться. – Глаза у сестры стали совсем темными. – Я должна была спасти тебя. И сказать тебе еще? – вдруг по-детски добавила она. – Я совершенно об этом не жалею, если бы понадобилось сделать это еще раз, то ради тебя я сделала бы это не колеблясь.

– Боже мой, девочка, – пробормотал Борис и подумал, что ради спасения ее жизни он не колеблясь перестрелял бы целую красную дивизию.

– В голове у меня теперь все встало на свои места, – продолжала Варя. – Возможно, кто-то всерьез верит в мировую революцию, но я никогда не соглашусь, что ради сомнительного ее торжества сын должен убивать отца, а сестра спокойно смотреть, как брата ведут на расстрел. Я не понимаю, как могла так долго жить с ним, он мне отвратителен, уж лучше пьяные солдаты Багумского полка или этот матрос из депо.

– По тем хоть сразу видно, что сволочи, – согласился Борис, – а этот Черкиз сам не из простых, как ему может быть с ними по пути? Из-за таких, как он, больше всего вреда. С теми-то все ясно: страшный народный бунт, еще Пушкин описывал. Зависть к богатым одолела – опять же можно безнаказанно пограбить. Набрал мужик добра, все, что взять не мог, – сломал, пожег – и доволен. Больше ему ничего и не надо. А эти, большевики грамотные, как твой Черкиз, теорию под такую, с позволения сказать, революцию подводят. Вот кто самые мерзавцы-то и есть.

– Я хочу быть с себе подобными, нормальными людьми, – тихо говорила Варя.

– Эх, милая! Да где ж вы теперь нормальных-то найдете! – заговорил появившийся неожиданно Саенко. – Озверели люди, война все хорошее из них повыбила. И в Белой армии грабят да расстреливают…

– Что же делать? – поникла Варя.

– Главное, что мы вместе. – Борис обнял ее и поцеловал в мокрые от слез щеки. – Сестренка моя родная!

– Отдохнули маленько, ваше благородие, так идти нужно, – строго заговорил Саенко, – рассиживаться некогда, а вот я водички принес тут из ручейка.

Пошли напрямик по степи, придерживаясь направления на юг. Карты у Бориса не было – все отобрали при аресте, но идти, по самым скромным подсчетам, предстояло им верст пятьдесят. Красных впереди быть не должно, но шляются разные мелкие банды. На усыпанное звездами небо выплыл совершенно гоголевский месяц, так и казалось, что сейчас выскочит откуда ни возьмись черт и начнет играть с месяцем в прятки. Борис загляделся на небо, пытаясь определить дорогу по звездам, и не услышал конского топота.

Они вынырнули из-за холма – трое всадников.

– Стой, кто такие? – послышался окрик.

Борис схватил Варю за руку и бросился бежать.

– Не красные это, но все равно в сторону забирайте, там канавка, – кричал на бегу Саенко.

– Стой, сволочь, застрелю! – рычал конный, и действительно у щеки Бориса щелкнула пуля.

С разбегу плюхнулись в неглубокую канаву, хорошо что сухую, только внизу хлюпала грязь.

– Что за люди? – прошипел Борис.

– Однако не белые, потому что погон не видно, – авторитетно заметил Саенко. – Опять же красные по трое не ездят, боятся таким малым количеством. Должно, бандиты, тут мелких батек столько развелось. А лошади-то у них хороши…

– Чего они к нам привязались, ехали бы своей дорогой, – процедил Борис, его охватила холодная злость.

Конные скакали прямо на них, Борис толкнул Варю на дно канавы, велел не высовываться, потом они с Саенко положили винтовки на край, прицелились и по команде Бориса дали залп. Один всадник и лошадь упали. Второй конный пошатнулся. Но удержался в седле и натянул повод, останавливая лошадь. Третий всадник, как было видно, совсем молодой парнишка, растерялся и продолжал скакать не останавливаясь. Борис жахнул еще из винтовки. Лошадь встала на дыбы, сбросив седока, и в это время Саенко выскочил из канавы и повис на поводу лошади, чтобы не убежала с перепугу. Мальчишка, видно, ударился о землю, потому что не подавал признаков жизни.

– Очухается! – пообещал Саенко.

Раненого всадника и след простыл. Третья лошадь билась на земле, не в силах освободиться от своего мертвого седока. Саенко освободил стремя, и лошадь поднялась невредимая. У мертвого забрали обрез и хороший охотничий нож. Варю Борис посадил на лошадь впереди себя. В седельной сумке нашли флягу с самогоном, краюху хлеба и здоровый шмат сала. Поели на ходу и направили коней к югу.

В душном, прокуренном, пропитанном запахами самогона, лука и немытых человеческих тел вагоне поезда Харьков – Ценск ехал плотный немолодой человек в офицерской шинели без погон, с маленькой острой бородкой и темными мешками под глазами. Он безуспешно пытался заснуть, но разговор двух солдат, вольготно разместившихся на скамье рядом с ним, не давал ему никаких шансов.

– Говорят старые люди: теперь последнее время, скоро конец света. Может, оттого и в поездах такая бестолочь? Ни свистка, ни звонка, ни билетика. Есть ли машинист, нет ли его – не знаем. Кто топит, тот и едет.

– А со мной как-то было: не то еду, не то ползу поездом. Лесок, зовут нас дрова рубить, паровоз топить. Не до работы. Стрелочникову хату разобрали, несем сухое-то топливо к паровозу – что такое? Нет машиниста, и когда сбег, никто не приметил! Пошукали его недолго и пошли.

Плотный господин поморщился, брезгливо покосился на своих соседей и встал.

На всякий случай – от греха – прихватив свой вещмешок, он двинулся к тамбуру – глотнуть свежего воздуха. Перешагивая через чужие узлы и свертки, а кое-где и через головы людей, которым не досталось места на скамье или полке, плотный господин не обратил внимания на то, что следом за ним двинулся молодой широкоплечий казак в черной, несколько поношенной черкеске.

Добравшись наконец до тамбура, плотный господин с приятным удивлением заметил, что там никого нет, кроме невысокого кавалерийского унтер-офицера с плоским и невыразительным восточным лицом, – может быть, из калмыков или киргизов.

Плотный господин откатил в сторону вагонную дверь и с удовольствием подставил лицо свежему осеннему ветру. Почему-то удовольствие от этой свежести очень быстро прошло, уступив место странной тоске. Действительно, в этом ветре чувствовался запах унылой осенней степи, бесконечных верст без жилья и приюта, запах медленного умирания.

Плотный господин отодвинулся в теплую глубину тамбура, где было хоть и душно, но как-то спокойнее. В это время дверь тамбура отворилась, и на пороге появился тот самый молодой казак, который следовал за брезгливым господином по вагону. Переглянувшись с унтер-офицером из калмыков, казак плотно закрыл за собой дверь и, шагнув к плотному господину, с ласковым укором сказал:

– Нехорошо, ваше благородие.

– Что такое? – высокомерно проговорил господин, поворотившись к казаку, но тот подошел к нему совсем близко, ухватил за отворот шинели и могучей рукой подтолкнул к распахнутому проему вагонной двери, к тоскливому степному ветру и ритмичному грохоту убегающих под колеса рельсов. Высокомерный господин попытался ухватиться за что-нибудь, но казак так хитро держал его своей рукой, что господин оказался совершенно беспомощен. Он скосил глаза на стремительно несущуюся под ним насыпь и с ужасом подумал, что сейчас, вот сейчас казак разожмет руку, отпустит шинель, и немолодое нездоровое тело на страшной скорости грянет вниз, на насыпь или под колеса. Думать об этом ужасно не хотелось.