Ф. М. Том 2 - Акунин Борис

Офелия с Гамлетом только разговаривает, а Гертруда, хоть она пожилая, принцу приходится матерью и вообще женщина так себе, в сцене, где убивают Полония, восклицает: «Ах, Гамлет, сердце рвется пополам!», а потом обнимает и целует Виталика. То есть Гамлета.

И теперь Геля на каждой репетиции, три раза в неделю, на совершенно законном основании, при всех обнимала Виталика Сухарева, целовала в щеку, и в эту секунду сердце у нее, в самом деле, практически рвалось пополам.

Так продолжалось весь июнь и больше, чем пол-июля, а потом случилась трагедия — настоящая, куда там Шекспиру.

В этот день была генеральная репетиция. Родителей на нее не пустили, зато приехали гости Московского кинофестиваля, настоящие иностранные актеры и актрисы. Их заведующий студией Лев Львович пригласил, потому что он с самим Никитой Михалковым знаком.

Все, конечно, волновались, и Геля тоже. От этого она немножко увлеклась и, кажется, обнимала Гамлета чуть дольше, чем нужно. Подумаешь!

А Виталик, когда за кулисы ушли, вытер щеку, демонстративно так, и громко сказал: «Ты чего, Фандорина? Обслюнявила всего». Все это слышали. И Динка.

В эту секунду сердце у Гели окончательно разорвалось, и, как говорится в русских народных сказках, свет ей стал не мил.

Отошла она в сторонку, в глазах темно, а когда сунулся Олежка Ткач (он Горация играл) и шепнул: «Ладно тебе, не обращай внимания», Геля его отпихнула.

Вдруг кто-то сзади трогает ее за плечо и говорит:

— Зря ты так, Ангелина. По-моему, этот мальчик лучше того. К тому же существует версия, что Гораций был из рода фон Дорнов, а значит, он нам родственник.

Это была одна из зарубежных артисток, Геля ее в первом ряду видела. Как попала за кулисы, непонятно. Очень красивая брюнетка с короткой стрижкой и огромными зелеными глазами. Одета — с ума сойти, алые ногти чуть не по пять сантиметров, на груди кулон в виде золотой змейки, проглотившей свой хвост. В общем, эффектная женщина.

В другое время Геля смутилась бы. Ну, как минимум, удивилась бы: иностранка, а хорошо по-русски говорит, да еще фон Дорнов поминает. И потом, в каком смысле «он нам родственник»?

Но сейчас Геля была такая несчастная, что ни смущаться, ни удивляться не могла, а только всхлипнула и сказала, что думала:

— Я жить не хочу.

— Довольно глупое замечание, — пожала плечами странная артистка (все-таки говорила она не совсем чисто, с акцентом). — Не нравится — можно попробовать сызнова. Жизнь — она ведь бесконечная. Как вот эта змейка.

И дотронулась кроваво-красным ногтем до своего кулона…

Впрочем, это отдельная история, которую комкать ни в коем случае нельзя. Расскажем как-нибудь в другой раз.

С. 151 — Зиц-Коровин потянулся за одеждой. «Вы же частный детектив или что-то в этом роде? Я понимаю, вас наняла моя жена».

Как это часто случается с врачами, Марк Донатович женился на собственной пациентке.

Супруга доктора Марина Васильевна страдала редким и весьма любопытным с научной точки зрения заболеванием — так называемыми онейроидными видениями. Люди, подверженные этому удивительному недугу, ведут двойное существование. В повседневной жизни они более или менее адекватны, но кажутся несколько вялыми, заторможенными. Происходит это из-за того, что все их эмоции и духовные силы устремлены в иную, иллюзорную реальность, которая кажется им настоящей. Некоторое время назад в газетах был описан случай слесаря Т., который уверял, что на самом деле он — воин армии Ганнибала, погонщик боевого слона, и движется через Галлию на Рим, причем описывал такие подробности карфагенского быта и вооружения, что историки только диву давались. Для снов или галлюцинаций эти сведения были слишком точны и подробны.

Марина Васильевна уверяла, что в иной реальности она — койя, то есть жена великого инки и главная жрица Храма Луны. Каждый вечер она описывала Марку Донатовичу события, происходящие в городе Куско, где пятьсот лет назад, до испанского завоевания, находилось святилище лунной богини Мама-Килья. Иногда жена с легкостью переходила на иное наречие. Специалист по империи инков, послушав магнитофонную запись, сказал, что, судя по ряду признаков, это архаичный вариант языка кечуа.

Этот брак для Зиц-Коровина было совмещением очень полезного с очень приятным.

Во-первых (это если о полезности), доктор аккуратнейше собирал этот уникальный материал, готовясь со временем произвести сенсацию в мире науки. Возможно, даже двух наук — психиатрической и исторической.

Приятность же составляли сами рассказы. О канувшей в Лету «стране Тауантинсуйу» Марина Васильевна рассказывала невероятно увлекательные вещи. Например, о священном храме, куда непосвященным запрещалось попадать под страхом лютой смерти. Об интригах при дворе великого инки. О светлокожем чужаке, спустившемся в долину с той стороны, откуда восходит солнце. Аномальная и при этом неиссякаемая фантазия супруги порождала такие удивительные истории — заслушаешься. Зиц-Коровин ощущал себя калифом, слух которого еженощно услаждают «дозволенные речи» Шахерезады.

Нервировало лишь одно. Иногда Марина Васильевна, вообще-то дама малонаблюдательная и апатичная, вдруг как бы встряхивалась и, схватив мужа за плечо, грозно говорила: «Не вздумай мне изменить! Иначе рабы Святилища вырвут тебе сердце». Тут Марку Донатовичу, конечно, делалось немножко не по себе.

С. 188 — Ей было поручено заманить Николаса в больницу. Выходит, Аркадий Сергеевич уже тогда знал о существовании Фандорина. Откуда?

См. примечание к с. 101 тома 1.

С. 201 — Чуть покачнувшись, он подошел к дивану, где полулежало тело Марка Донатовича.

Наверное, все-таки, следует рассказать про последние минуты доктора Зиц-Коровина.

— Кого ты изображаешь сегодня? — спросил Марк Донатович, когда дверь вместо Олега открыло диковинное существо в собачьей маске и красном кимоно. — Войти можно?

Пациент молча посторонился.

С жизнерадостной улыбкой (а у самого в кармане палец на тревожной кнопке) главврач вошел в «палату» и поежился. Ему всегда делалось не по себе в этом нелепом помещении, набитом мудреной техникой и детскими игрушками. Наверное, предчувствовал что-то, на уровне подсознания.

— Слушай, — легким тоном начал Коровин, оборачиваясь к ряженому. — Что мне в голову пришло. Вот ты плохо спишь. А если тебе сделать укольчик сомналгина? Новейшее средство, совершенно безопасное. Только что из Англии прислали.

По дороге сюда, в процедурной, он захватил заряженный шприц — разумеется, не со снотворным, а с особым препаратом, временно подавляющим волю. Необходимейшее средство, если нужно получить откровенные ответы от трудного пациента. Жаль, к покойному Морозову нельзя было применить — сердчишко не выдержало бы.

— Ну как, уколемся? Ночью будешь спать, как младенец, — прожурчал Коровин и мысленно прибавил: «Сейчас, голубчик, ты мне всю правду расскажешь».

Из-под песьей маски на него смотрели два немигающих глаза.

— Хорошо. Только сначала я вам один коан расскажу. В книжке недавно прочитал.

— Что расскажешь? — не расслышал Марк Донатович.

— Коан. Дзэнский. Вы присядьте пока. Олег показал на диван. Сам сел напротив, на краешек стола. Его руки были спрятаны в рукава кимоно.

— Перед тем как присоединиться к сонму бодхисатв, учитель Нонсэн говорил с учениками, сам еще не зная, что эта беседа последняя.

«Что нужно сделать, дабы лучше видеть?» — спросил Нонсэн.

«Выколоть себе глаза», — ответил первый ученик Сёдзю.

Учитель наградил его цветком лотоса.

«Что нужно сделать, дабы лучше слышать?» — тогда вопросил он.

«Заткнуть уши», — быстро сказал второй ученик Сондзю и получил удар бамбуковой палкой.

Сёдзю же без единого слова упал в траву и слился с землей.

Нонсэн снова дал ему цветок и задал последний вопрос:

«Человек съел плод, внутри которого зародыш проказы. Кто кого съел?»

Сондзю не осмелился открыть рот, а Сёдзю, заплакав, молвил:

«Учитель, тебе настало время примкнуть к сонму бодхисатв».

— Ну и в чем тут соль? — пожал плечами Зиц-Коровин.

У магистра истории Николаса Фандорина не хватило сообразительности разгадать стихотворную загадку, заданную Ф. Б. Морозовым. Работники «ОЛМИ-ПРЕСС» решили выйти на след «перстня Порфирия Петровича». Лучшие умы издательство бились над этим кодом не один день, и в конце концов его расшифровали!

Мы воспользовались указаниями, содержащимися в четверостишии:

Стишок привел нос в сквер на Суворовской площади близ Уголка Дурова, и сначала мы решили, что злокозненный доктор филологии поиздевался: обошелся с нами, как с доверчивым Буратино, который отправился за сокровищем но поле чудес в Страну дураков. Но, поисков в указанном секторе кок следует, мы обнаружили дерево, на коре которого виднелись едва заметные буквы «П. П. П», написанные фломастером.