Тайна замка Вержи - Михалкова Елена

Николь не сразу подчинилась. Она взглянула на ведьму. Обернулась в ту сторону, где скрылся медведь. Снова посмотрела на Арлетт.

– Не вернется он, – успокоила старуха, по-своему истолковав ее молчание. – Не бойся.

Девочка хотела что-то сказать, но передумала.

Оставшийся долгий путь они проделали в полном молчании. Время от времени Арлетт оборачивалась и взглядывала испытующе; девочка кивала в ответ, и ведьма, успокоенная, продолжала идти.

Николь была так погружена в размышления, что почти не запомнила обратную дорогу. В середине девочке стало плохо. Ее выворачивало наизнанку, и старуха обтирала ей рот брусничными листьями. Один раз они остановились, чтобы набрать воды из мутноватой лужицы, другой – чтобы доесть остатки вяленого мяса. Николь жевала его, не чувствуя вкуса.

Они вышли к дому, когда солнце садилось в иссеченные золотыми лучами облака. При виде ведьминой лачуги Николь ускорила шаг. Пес вскочил им навстречу, подбежал, ткнулся мордой в ладонь, рубя воздух хвостом.

Девочка мимоходом погладила его и прошла мимо, не сказав ни слова.

К ночи Арлетт не выдержала.

Уже все было переделано: и отвар замешан, и заговор на доброе возвращение прочитан, и ноги растерты медовой мазью, и колтуны в волосах распутаны, и немудреный харч подъеден. В доме прибрано, пес накормлен и спроважен на двор. А девчонка все лежит на топчане и смотрит в огонь – только блики в глазах играют.

И молчит.

И нет бы дремала – так ведь мучается без сна, высматривает что-то в углях.

От сильного испуга такое случается. Арлетт приходилось как-то врачевать подобного молчуна. Насмотрелся всякого, когда в лесу на его обоз лихие люди напали, и вовсе перестал говорить. Ничего, отпоила травками, отмяк. Сперва остановиться не мог – все изливался да изливался словами. Другие плачут, а этот языком молол, бедолага.

Арлетт походила бесцельно по комнате кругами, и, наконец, села перед камином, скрестила ноги, ухмыльнулась с вызовом: на, мол, глазей теперь на меня.

Николь не отвела взгляд. Вглядывалась без улыбки, так, будто видит впервые.

Тут-то Арлетт и поняла, что не в медведе дело. Она стерла усмешку с лица и перебралась к топчану поближе.

– Эй, лягушоночек! Да что с тобой такое?

– Ты не ведьма, – негромко сказала девочка.

– Что?

– Ты не ведьма!

Арлетт застыла на мгновение, затем по-птичьи склонила голову набок.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Старуха и девочка не сводили друг с друга глаз.

– Уверена? – нарушила молчание Арлетт.

Николь кивнула.

– С чего ты взяла, лягушоночек?

– Медведь, – не сразу ответила девочка. – Ты его испугалась. Ты закричала от страха. Он потому и ушел. Ведьма не стала бы кричать. Ведьме нечего бояться.

– Всем есть чего бояться… – пробормотала старуха и выпрямилась.

Она наклонилась над столом, где исходил горьким паром свежий отвар полынных листьев, и помешала питье длинной деревянной ложкой. Облизала ее и поморщилась. Вот же горечь! А придется пить. От червей в кишках не найдешь ничего лучше седой полыни, а в той луже, из которой они угощались нынче, этих тварей наверняка водится целая уйма.

– А иные говорят, чего нельзя увидеть, того и нету, – вслух сказала она. – Бестолочи.

Бросила в отвар щепоть семян ястребинника. Остальные семена встряхнула и обвязала горловину банки тряпицей.

Николь следила за быстрыми движениями ее загорелых рук.

– Ты что-нибудь скажешь мне, Арлетт?

Старуха сунула банку на полку, в темный угол и обернулась к ней.

– Ты первая, лягушоночек.

– Что?

– Первая, кто понял. Сколько народу у меня перебывало, а никто не докумекал.

Арлетт подошла к коробу в углу, откинула крышку и с трудом вытащила толстую истрепанную книгу. Кожа на обложке вытерлась до того, что кое-где через прорехи просвечивали листы.

– Просто они тебя слишком боялись, – сказала Николь, наблюдая за ней. – Когда страшно, подумать не успеваешь.

Старуха опустила древний фолиант на стол.

– В этом все дело?

– Ну, ты и правда похожа на ведьму, – смущенно признала Николь.

Арлетт усмехнулась.

– Столько лет прошло… Еще бы не стать похожей. Я, лягушоночек, иной раз думаю: может, я и впрямь начала превращаться? Может, настоялось во мне что-то, забродило, забулькало, почернело внутри да сгнило? А?

Николь молчала, не зная, что ответить. Ее грыз стыд за собственную глупость, и стыд этот каким-то образом превращался в обиду на Арлетт. Как она могла так обмануть ее!

– Я ведь тебе не врала, лягушоночек, – напомнила старуха, опять без труда прочитав ее мысли.

Николь почувствовала себя еще хуже. Правда, не обманывала. Она все придумала сама. Всему, что окружало ее, нашла объяснение. Даже Баргесту, который никакой не Баргест, а самый обычный черный пес.

– Но кто же ты? – вырвалось у нее.

Старуха сняла с крючка две кособокие кружки, разлила по ним отвар из котелка.

– На, пей.

Николь пригубила питье и ужаснулась:

– Не смогу!

– Еще как сможешь! – сдвинула брови Арлетт. – Ишь, нос воротит. Могу, не могу… Человек все может.

Николь через силу влила в себя немножко и закашлялась. Злая едкая горечь обволокла язык и нёбо.

– Все допьешь, – предупредила старуха. – Тогда и поговорим.

Николь отчаянно взглянула на нее, зажмурилась и в четыре глотка опустошила кружку.

– Ого! – Арлетт сунула ей кусок лепешки. – На́, заешь.

– А ты? – неразборчиво спросила Николь, жадно вонзив зубы в хлебец.

– Выпью, никуда не денусь.

Арлетт придвинула кружку, обхватила ладонью, и Николь бросился в глаза рваный белый шрам на ее запястье, толщиной с собачий клык.

– Медведицу повстречала, – сказала старуха, заметив, на что она смотрит. – Почти как мы с тобой нынче. Только она подальше стояла, это меня и спасло. Успела я добежать до реки, в воду прыгнула, а мохнатая за мной не полезла. Ленивая попалась. И неголодная.

– А рука?

– Об корягу распорола, – пожала плечами Арлетт. – Нырнула сдуру глубоко, протащило меня по дну.

Она усмехнулась, глядя на вытянувшееся лицо Николь.

– Или ты думала, я ладошкой от медведя отмахивалась? Эх ты, лягушонок-простачок.

Николь не обиделась на простачка. Что обижаться, если так оно и есть.

– Знаешь о той ночи, когда Головорез разграбил Вержи? – вдруг спросила ведьма.

Девочка кивнула. Об этом все знают.

– Помнишь, кто был хозяином в замке до Гуго?

– Конечно. Симон де Вержи.

– Верно… – медленно проговорила старуха. – А я – его жена. Жена Симона де Вержи.

До девочки не сразу дошло, что она только что услышала.

– Жена?.. – бессмысленно повторила Николь.

И изменилась в лице.

Расширенными глазами Николь смотрела на женщину, сжимавшую кружку в изрезанных шрамами ладонях.

– Этого не может быть… – запинаясь, пробормотала она. – Не может быть!

Старуха подняла голову, взглянула на побледневшую девочку и горько улыбнулась.

И тогда Николь ей поверила.

Шерстяное платье кололось в подмышках. Спрятавшись в тени навеса, Мари ежилась, почесывалась и бранила графиню с дочерью, которым вздумалось помереть летом, а не зимой.

Мучайся теперь в траурном наряде по этакой жаре!

Что бы ни случилось, Мари первым делом прикидывала, будет ли ей с того выгода. Вот, скажем, когда дурочка Катрин утопилась, Николь Огюстен три дня ходила с распухшей красной рожей – оплакивала покойницу. А Мари даже притворяться расстроенной не пришлось – она и впрямь была жутко зла на подлую Катрин.

У отца Годфри круглый год свербит в мошонке! Пока жива была дурочка, ему находилось, куда пристроить своего дружка. А теперь священник истекает слюной на каждую девку, а при встрече облизывает Мари взглядом. К чему честной девушке такое внимание?

Но сейчас горничная думала не о потных ладошках отца Годфри, а о приятном: смерти Алисы де Вержи и ее дочери.

По всему выходило, их гибель принесет ей много хорошего.

Мари улыбнулась. На людях она всегда улыбалась смущенно, будто стыдясь своего уродства. Выходило жалко и трогательно.

Кто возбуждает жалость, тому щедрее всех подают милостыню – этому Мари научилась с детства.

Наедине с собой она улыбалась по-другому. Эта улыбка многое сказала бы тому, кто сочувствовал бедной милой дурнушке. Вот потому-то ее никто и не видел.

Поджидая в тени свою добычу, Мари подсчитывала прибыль и убытки.

Гадкое черное платье носить до самой зимы – это плохо.

Элен больше не будет помыкать ею – хорошо.

А еще лучше, что из двух сестер убита самая красивая.

Однажды графине де Вержи привезли на выбор для платья роскошных голубых тканей. Среди вороха тряпья выделялся отрез атласа такой невероятной, чистой, небесной голубизны, что, добравшись до него, графиня с дочерью больше ни на что другое и смотреть не могли. Рядом с ним любая другая материя казалась линялой тряпкой.