Темное солнце - Вербинина Валерия

— Ну, будет, будет, — сказал епископ, смягчаясь. — Никто тебя ни в чем не винит. Странно еще вот что: один весьма надежный человек утверждает, что видел тебя в Мальборке, где ты, конечно же, никогда не была.

Мадленка шумно высморкалась. Носовые платки в то время уже существовали; их изобрел, между прочим, английский король Ричард II, тот самый, что так плохо кончил и о котором добросовестный м-р Шекспир написал довольно примечательную пьесу.

— Думаю, отче, — вполне искренне сказала она, — что если бы я — боже упаси! — вдруг оказалась в Мальборке, я бы вряд ли смогла об этом забыть. Впрочем, — шмыгая носом, добавила она, — вы, если не верите, вольны вызвать вашего надежного человека сюда, чтобы он не трепал без толку мое честное имя. Во всем, что происходит со мной, я уповаю на господа, который не оставит меня своей заботой.

— Дело в том, — вмешался Доминик, — что этот человек, оказывавший нам бесчисленные услуги, упал в колодец и сломал себе шею. Мы хотели и впрямь вызвать его, да вот не успели.

— На все воля божия. — Мадленка перекрестилась, гадая про себя, кто именно оказался этой божьей волей: синеглазый или Лягушонок. Почему-то ей хотелось, чтобы это был именно синеглазый. Разумеется, Август не мог появиться в Каменках просто так; его известили, что «Михал» вскоре там окажется. Кто известил? Скорее всего, кто-то из жителей Малъборка, к счастью, не признавший в ее сопровождавшем фон Мейссена, иначе бы он не смог так просто ускользнуть из Каменок. Однако, кто бы ни был этот наушник, Мадленке он больше не опасен. Кончился век доносчика, отдоносился, иудина душа.

— Я надеюсь, ты рассказала нам всю правду. — Голос епископа был мягок, но глаза смотрели строго. — Помни, что господь не терпит лжи.

Мадленка заученно кивнула, хотя отлично помнила, что ложь не входит в перечень смертных грехов. Для бога лжи не существует, ведь солгать тому, кто все видит и знает, невозможно, — но не станет же всевышний запрещать смертному немного отступить от истины во имя защиты своего спокойствия и своей жизни от других смертных. В конце концов, если ложь для чего-то существует, то только для этого.

— К прискорбию моему, мы не можем освободить тебя от подозрений, дитя мое, — продолжал епископ. — То, что ты нам поведала здесь, может оказаться правдой, а может и не быть ею. То, что произошло с матерью-настоятельницей и с княгиней Гизелой, слишком серьезно, чтобы мы пренебрегали малейшей возможностью разобраться в этом деле. Впредь до особого постановления суда тебе воспрещается покидать замок. — Он благодушно заключил: — Впрочем, если все обстояло именно так, как ты говоришь, тебе нечего бояться. На сегодня все. Ты можешь вернуться к себе. Завтра мы продолжим.

Мадленка раскрыла рот. Она и так все рассказала им, чего же они опять от нее хотят? Положим, рассказала-то не совсем все, но говорить на польском суде, что крестоносцы укрыли тебя и оказали тебе помощь — это уже, извините, для самоубийцы.

Неприятно поразило ее и то, что, оказывается, из всех восемнадцати ее спутников что-то значила только выдра настоятельница, да и о самозванке теперь уже никто не вспоминал. Чудно! Вроде бы чада господа должны быть в его очах равны, так нет, ничего подобного. Но лично она не променяла бы Михала и на сотню княгинь с настоятельницами вместе.

Понурая, Мадленка возвращалась по полутемным переходам к себе, и стражи ее, звякая шпорами, шли на шаг позади нее.

Глава седьмая,

в которой Мадленка познает всю глубину человеческого коварства

Во вторник слушания возобновились, но Мадленку уже ни о чем не просили рассказывать. Допросили остальных свидетелей, чьи показания ничего не стоили, ибо расспрашивали их только для того, чтобы выяснить, можно ли доверять Мадленке. Вызывали слуг, Августа, Дезидерия, литвинку, даже самого князя Диковского. Потом обвинители с удвоенной энергией принялись за Мадленку. Ей задавали конкретные вопросы, она отвечала; если она пыталась уклониться и увести разговор в сторону, ее грубо обрывали. Допрашивали в основном епископ Флориан и молодой священник, аббат Сильвестр, которого она вчера приструнила и который, судя по его едким нападкам, не забыл этого.

Мадленку изумляло, как много они жаждут знать о ней; раньше никто ею особо не интересовался, а теперь вдруг персона ее оказалась в центре всеобщего внимания. Ее спрашивали, хорошо ли к ней относились в отчем доме, нравилась ли ей мать-настоятельница и что она почувствовала, увидев ее мертвой.